Немец покачал головой.

— Млеко, яйки, маслё? — помолчав, спросил он.

Бабы оживились:

— Это мо-ожно!

Чтобы чужеземцы поскорее убрались из села, тетки щедро снабдили солдат яйцами, напоили молоком.

Офицер уже собрался увести взвод из села, как вдруг из толпы женщин высунулось морщинистое лицо бабки Пилипихи. Она подняла на офицера свои серые, уже подернутые белесой, как у птицы, пленкой глаза и беззубо прошамкала:

— Па-ане, вы шпрашивали про коммуништоф? Ешть у наш антихришт, иштинный бог! Чачалишт, ферштэй?

Бабы недоуменно уставились на старую.

— А ведь и правда, есть! — подхватила вторая. — Тот, что изменил своей вере! Вот в той хатке живет!

— Прачетша там уже челый мешач! — уточнила Пилипиха. — Как выпуштили его шоветы, так вше прачетша!

— А что ему остается делать? Весь народ обобрал!..

— Да помолчите вы, тетки, что это вы мелете дурными языками?! — цыкнула на обеих Макариха. — Не слушайте их, пане, они ничего не ферштеют! Там живет у нас один баламут…

Пилипиха, некогда надеявшаяся на вершалинский рай, казалось, бывшая так близко от вечного блаженства, теперь разъярилась:

— Чачалишт он! Хриштопродавеч! В пекле ему, на шамом дне, жаритыпа! Черти там давно по нем плачут, пане!.. Вы верьте, я шамая штарая из тутошных баб, мне девяношто, я не шовру вам, пане!

— А сколько молчать? — отозвалась третья бабка, которая, как та упрямая альпинистка, с таким трудом взбиралась на скользкую гору и уже вот-вот была у цели заветной.

— Мало я слез выплакала, все молилась, чтобы дочка излечилась от чахотки?! Подумать только — три лучших овечки свезла Альяшу, глупая, полотна штуку, все денежки вбухала, а для чего?.. Чтобы пропили его «апостолы» с этим Рогусем!

— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али!..

— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!

— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!

— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…

— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно так людей дурачить! Сколько народу обобрал, по миру пустил, заставил последнее ему нести!..

— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!

Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.

— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет!..

Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.

— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!

Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.

— Ком, ком! — поманил он его пальцем с золотым перстнем.

Пока невдалеке о нем говорили, дядька Альяш возле своего дома строгал зубья для грабель и то ли прикидывался, то ли на самом деле не слышал, что его зовут.

— Так ему и поверили, што не шлышит! — возмутилась Пилипиха. — Больно хитер!

— Научился, падло, надувать людей и думает — и дальше так будет!..

— Не может смириться, что кончилось его времечко!..

— Ком, анчихришт! — уже тверже сказал офицер и засмеялся, довольный тем, что так легко освоил туземное слово. — Ком тутай, абер шнель! Прендко, прендко!..

— Мишенька! — шепнула тетка Макариха ближайшему мальчишке. — Лети в пущу, пусть Тэкля сейчас же сюда бежит! Она с отцом у речки на Юшковом холме загон коровам делает!

Поняв, что его зовут, Альяш не спеша воткнул нож в щель между бревнами стены, отряхнул с рубахи стружки, прислонил к стене недоделанные грабли и, сгорбившись, спокойно направился к калитке. На его равнодушном лице не было и проблеска мысли.

— На, что деляль? — с недоброй улыбкой спросил офицер, когда старик остановился перед ним.

Знал бы этот немец, что через некоторое время и он сам окажется в положении обманутых бабок! Поверив своему пророку и спасителю нации, он чинил суд над таким же по природе, а по моральным качествам даже более высоким «вождем и спасителем»; Гитлер раздувал политический национализм, проповедовал и проводил в жизнь геноцид, а этот старик ратовал по крайней мере за моральное очищение, плотское воздержание и спасение души. Но до краха немецкого пророка было еще четыре года, и уверенный, довольный собой, по-европейски вылощенный и достаточно образованный в расцвете лет мужчина, полный жажды деятельности, здесь в глухом белорусском сельце, где и паровоз мало кто видел, вершил свой соломонов суд.

Упиваясь безграничной властью и правом распоряжаться жизнью этих существ, офицер нетерпеливо-добродушно потребовал:

— На, что деляль, рассказывать, лёс!

Старик молчал.

— Ты говори, Альяш, говори, когда пан начальник тебя шпрашивает, чего набычилша? — Пилипиха поучала пророка, как школьника, который не признается родителям в том, что нашкодил, да никуда не денешься, признаться надо.

— Небось перед кем-то востер, а тут и язык проглотил! — издевались бабки: очень уж им хотелось видеть всесильного пророка униженным и испуганным.

Дед по-прежнему не выказывал ни волнения, ни страха.

— А ничего такого! — равнодушно и, как всегда, бесцветным голосом, заговорил наконец старик. — Она утром ушла, а я целый день толкусь возле хаты. Капусту полил, огурцы. За грабли потом взялся… Тут этот вылез из подсолнухов — и ко мне. Пропер его. Он думал, что я его пожалею, а я палкой его, сукиного сына!

Суровый взгляд Макарихи заставил деда прикусить язык. А бабы, ползавшие когда-то перед ним на коленях, вырывавшие из-под ног его травинки, надеявшиеся на обещанный стариком рай и обманутые, теперь были безжалостны.

— Поглядите только, как он придуриваетша! — бушевала Пилипиха. — Как морду швою отворачивает!

— Будто глухой!

— Видели бы вы, пане, каков раньше он был! Разве так с народом разговаривал? — жаловалась та, что вспомнила про овечек. — Я к нему с больной дочкой ползла, а он меня крестом по голове! Вот сюда! — Тетка нагнулась, торопливо стащила платок и показала пальцем, куда ее ударил старик, и голос ее дрогнул от обиды. — Железным!

— Поиздевался над всеми нами!

— Приказывал нам молиться, а сам со своими «апостолами», обманщиками да шулерами, распутничал!

— Из Парижа вина завозили, а закуску мы, дураки, сами ему давали!

— Попи-или, пошошали нашу кровушку, пот и шлезы наши! — с наслаждением мстила своему бывшему другу костистая, высохшая тетка Пилипиха, как прошлогодняя полуистлевшая былинка, жалкий осколочек человечества.

— Он даже любовницу шебе завел!

— Вот смола! Никак не останет от старика! — ворчала Макариха, боясь, чтобы старухи не проговорились о спрятанном ею бойце.

— Мужа ее убил, а паны ему ничего не сделали!

— Юзикова крестная мать, поди, и сейчас убивается по крестнику, а этого за убийство человека всего три дня в холодной продержали!

— Потому что был заодно с панами, держал их сторону!..

— Антихрист!..

Пока бабки жаловались ему, немецкий офицер думал о другом. За сегодняшний день он перетряс пятую лесную деревеньку и не обнаружил коммунистов. Хоть не возвращайся в часть! Офицер сообразил, что на худой конец может сойти за того, кто ему нужен, и этот туземец, который к тому же, судя по утверждению старух, был отъявленным большевиком и безбожником. Блеснув золотым кольцом на пальце, немец подозвал двух солдат. Показывая им на гумно под новой крышей, бросил:

— Эрледиген![41]

— Яволь, герр командант![42] — стукнули каблуками подтянутые солдаты.