— Подайте, Христа ради, инвалиду Брусиловского прорыва, не забывайте многострадального воина, верного и храброго сына отечества!

Парни кивнули на своих спутниц:

— Проси, дед, у них, они богатые! Мы свои деньги давно пропили!

Бородатый бродяга, ноги которого до коленок всегда были искусаны собаками, вздохнул с притворным сожалением:

— Эх, хлопчики, когда был молод, имел до девок голод, а при старости такой не гребую никакой!

Парни заржали и окружили старика.

— Дедуля, а правда, что жена кринковского войта дала вам булку, а вы ей камнем побили стекла в окне?

— Это, ребятки, был не камень, а та самая булка!

Дальше из уст старого плута посыпались каскады рифмованных острот — белорусских и польских, еврейских и немецких. От них покраснели бы и телеграфные столбы.

— Ой, деточки, — спохватился бродяга, — ступайте себе, ступайте, а то я из-за вас тут ни шиша не заработаю, старуха меня и на порог не пустит!

Поджимая, как аист, ногу, он заколотил гвоздем по кружке и завопил:

— Болят мои раны, сестрицы милосердия, ноют раны ветерана, скалеченного самураями под Мукденом, подайте гвардейцу его анпираторского величества, кавалеру аксельбантов и георгиевских крестов трех степеней! Одолел я под Сучаном три вражеских цепи: одну рашпилем перепилил, под вторую прополз, а через третью перескочил!..

Парни дружно засмеялись и пошли дальше. Все их занимало. Потряхивая пустой штаниной, с культей до колена, поляк держал палку с нанизанными на нее сандалетами.

Увидев парней, закричал:

— Ludzie, ludzie, nie stójcie, tylko bóty kupójcie! Kto choc jeden raz spróbował, to od razu dwa kupował! Jak na kółku powiesicie, dziesięc latek przenosicie![11]

Слушатели обладали чувством юмора, шутка инвалида пришлась им по душе.

— А даром пан отдаст?

— Już ten umarł dawno, kto dawał za darmo![12]

К парням уже шел фокусник:

— Amerykańska gra — za dolara dwa! Ja mam ręce, imi kręсę, ty masz gały, zęby patrzały. Kto ma oczy zdrowe, ten wygrywa krowę, kto ma oczy z korka, ten dopłaca z worka! Spiesz, bracie, bo jutro nie będzie![13]

В уголке у забора примостилась бабка Терениха, знахарка из Плянтов. Когда Володьку покусала бешеная, по общему убеждению, собака, мама ездила к этой знахарке «выписывать хлеб» для лечения.

Парализованная ниже пояса, с седыми усиками бабка сидела, закутавшись в теплые платки, и давала советы молодой дивчине, за которой стояла длинная очередь. Накрыв клиентку цветастой клеенкой, знахарка жужжала ей на ухо:

— Носи при себе мясо жеребенка, высушенное в новом обливном горшочке в печи, из которой только что вынули хлеб. К кому ни приложишь, будет любить! Хорошо иметь при себе волос из волчьего хвоста или объеденные муравьями кости лягушки. Только правый бок ее, если левый, никто не полюбит… А когда вынешь хлеб из печи, высуши капельку своей крови, голубиные кишки, а еще лучше — ногу совы, сотри все в порошок и дай ему выпить, — как привяжешь! Только смотри, милая, не дай месяцу осветить твою сорочку!

— Что вы, тетка Терениха, дурная я, что ли, сама не знаю?! — Девушка вся дрожала от волнения. — Как солнце заходит, всегда белье снимаю…

А толпа перед церковью набухала. Люди ждали пророка, и когда он наконец появился, никто не заметил, как из толпы вырвались две девушки. Они неслись, зажимая рты, точно их мутило. Добежали до забора, упали под него и затряслись в неудержимом хохоте.

Следом за ними прибежала третья, постарше.

— Будет, будет вам ржать! — ругала она их и била кулаками по плечам. — Замолчите! Люба, Зина, ну?! Забыли, зачем пришли? А еще комсомолки! Тьфу, пользы от вас тут мне!..

Но девушки продолжали смеяться. Это были подпольщицы из Гаркавич. В Грибовщину они явились чуть ли не первыми и успели разбросать не одну сотню листовок. Пять минут назад все трое стояли в тесной толпе богомолок, ожидавшей пророка. Бывшая белостоцкая служанка Женя Нестерович толкнула подруг и громко заговорила:

— Шел Христос в Иерусалим, к храму. Увидел торговцев, взял кнут и давай их гонять! А первосвященнику сказал: «Богу нужны добрые дела и помыслы, а не деньги, что вы тут ярмарку развели?!» Здесь же, посмотрите, сколько торговцев разных собралось! Что-то никто их и не думает трогать…

— Я ничего не слушаю, антихристы! — заткнула уши ближайшая бабка. — Идите себе, не гневите бога! Это вас нечистый подослал, но я ничего не слышала, воймяца, и сына, и духа!..

Соседка ее заносчиво отрезала:

— А что в этом плохого? Где праздник, там всегда продают…

Ответить Нестерович не успела — толпа забурлила и раздалась в стороны, образовав проход. По нему к церкви шагал Альяш. Бабки стали хватать полы его старого зипуна, норовя поцеловать. Иные падали на колени и вопили. Старик, нахмурившись, отбивался и ворчал.

Когда Альяш поравнялся с комсомолками, у Любы округлились глаза: ширинка у пророка была расстегнута.

— Женя, Женя, смотри! — Люба с брезгливым ужасом вцепилась в руку Нестерович.

— Ой, даже кальсоны грязные видать! — тоже заметив непорядок в одежде старца, прыснула Зина.

Бабки сердито цыкнули на них, но комсомолок уже разобрал такой неудержимый смех, что они поспешили выбраться из толпы.

— Ой, умо-ора! Они: «Спаси нас, Альяшок, благослови нас, Илья!..» А у него… хи-хи-хи-хи!.. — покатывалась Люба, держась за штакетник.

— А он: «Богу молитесь, а не мне, богу!.. Булку детям купи за эти деньги!» А у самого… Ха-ха-ха-ха!.. Ой, помру от смеха! — вторила Зина. — Все наружу, как у пьяного!.. Проро-ок, ха-ха-ха-ха!..

Никто не заметил тучи в небе. Только Нестерович успокоила подруг, только Терениха накрыла клеенкой очередную клиентку — неожиданно сверкнула белая в дневном свете молния, осветила фиолетовые края неприметной до сих пор серой тучи, и сразу же заблестела косая стена стеклянных нитей. Упругий дождь хлынул, как обвал; он искрился на солнце, сверкал и радовал глаза.

— О-ёй, вымокнем!..

Очередь к знахарке вмиг разлетелась. В преувеличенной панике девчата бросились под пиджаки к парням. Те охотно пускали их и вместе убегали, якобы спасаясь от теплого, как чай, дождя. Девушки подбирали подолы, оглашали село визгом, в котором звучали молодая радость и притворное негодование — не то на дождь, не то на цепкие руки, обнимавшие их. А над всем этим веселым бедламом уже играла семицветьем двойная радуга.

— Мама, мама, глянь туда — золотые ленты падают с неба! — восторженно кричал какой-то малыш под деревом, где укрылась Женя Нестерович с подругами.

В тот день из молодежи Альяша, возможно, видели только гарковичанки. Но и все остальные были довольны. Одними прибаутками хлопцы запаслись на всю жизнь.

Если подытожить, то выйдет: старые и молодые попали в орбиту огромной легенды, в созданное дядькой Альяшом поле нравственного напряжения и уже не могли противиться той могучей силе, которая тянула их в Грибовщину.

Паломничество в Грибовщину продолжалось. По этому поводу в нерабочий день в нашей хате собрались мужчины.

Собирали делегацию на съезд ТБШ[14]. В Грибовщину на разведку для начала отправили на велосипеде маминого брата — Николая Кохановича. Ожидая его, долго курили, сплевывали, разговаривали о том о сем.

Вернувшись из разведки, весь потный, Николай доложил:

— Народу пропасть! Как муравейник, ей-богу! В колодцах воды не осталось, и лошадей поить в Студянские пруды водят! Оглобли — лес непроходимый, торчат, как пушечные стволы, не хватает только немецких еропланов да цепеллинов в небе! Одних велосипедов сотни! Визжат, грызутся лошади, гвалт, неразбериха, — как в пятнадцатом году, когда уезжали от войны в Россию… Из Гродно понаехали паны, поставили машины в стороне и показывают женам весь этот театр…