— Аминь! — с какой-то грустной покорностью сказали мужики хором, и от движения толпы огоньки свечей испуганно заметались.

— Амант! — последней прошептала Химка.

Перекрестившись, она осторожно начала гасить свечи, и церковь постепенно погружалась во тьму и наполнялась легким чадом.

В это время в двухэтажной гостинице, непривычном для этих мест строении, жизнь шла своим чередом.

Комнаты и коридоры были битком набиты народом. Пили и ели по-библейски — не сидели вокруг стола, а «возлежали». В коридорах слышались возбужденные голоса, беготня, женский смех, хриплый голос патефона с испорченной пластинкой:

Пришедших делать вечернюю уборку девах, в том числе и Тэклю, впускали не в каждую дверь. Прошлое, прирожденный такт, неопределенное положение и необходимость жить со всеми в ладу не позволяли женщине обо всем, что творилось в комнатах, рассказывать Альяшу.

Только у поэта на втором этаже было тихо. В центре комнаты с потолка свисала закрепленная на проволоке восьмилинейная лампа, освещала трех мужчин.

С папиросой в зубах, окутанный клубами дыма, за столиком писал стихи лобастый интеллигент с впалыми глазами — тот самый Павел Бельский из Пеньков, чьи гимны Альяшу распевали богомольцы в деревнях Западной Белоруссии. Теперь он как раз сочинял очередную оду. На стене над ним висели портреты бородатых старцев — пророка Альяша Климовича и графа Льва Толстого. Бывший активист «громады» ни одной книжки Льва Толстого, разумеется, не читал и имел смутное представление о его творчестве и взглядах. Одописцу импонировало, однако, что граф был отлучен от церкви и предан попами анафеме.

Вторым был медлительный дядька — возчик Пинкуса. Ему предстояло утром везти на станцию Валилы шерсть, лен, гусей и кур, закупленных Пиней у пророка, а покуда он в верхней одежде валялся на топчане.

За другим столом примостился Николай Регис. Вышитая косоворотка с замысловатыми вензелями и царской короной была на нем расстегнута и обнажала волосатую грудь с большим медным распятьем на цепочке. Перед отставным дьяконом стояли бутылка водки и тарелка с небогатой закуской. Лицо его выражало скуку.

— Барабанит как! — тоскливо сказал дьякон, обращаясь главным образом к возчику. — Осенняя слякоть, мертвый сезон. Теперь тут будет застой до самой весны… Только рыжий Семен или еще какой-нибудь осел с красными пятками припрется по снегу… Господи, как пережить зиму?! В город, что ли, податься?! Тоска, хоть плачь!.. Бабки из Бершт днем меня обступили, говорят: «Вы, отец Николай, хотя и от бога часто отворачиваетесь, и пьяным бываете, но это ваше дело! Все мы вас просим: возрадуйте нас, отправьте службу — наш батюшка помер!..» Сходить к ним на разлюли-малину?

Как бы принуждая себя, Регис налил стакан «вудки выборовой» и неохотно опрокинул ее в рот. Понюхал кусок хлеба, взял из глиняной миски луковицу, ткнул ее в соль и с хрустом начал жевать.

— Что зима, что лето — один черт! — буркнул возчик и, запустив за пазуху пятерню, стал с превеликим наслаждением скрести.

— Вши одолели? — посочувствовал Регис.

— И слава богу, что они есть! — серьезно ответил тот, скосив на собеседника белки с красными прожилками. — Вошь только от мертвого бежит.

— О, что правда, то правда, с трупов они убегают, насмотрелся я за войну!..

Павел нервно затянулся, с шумом выдохнул дым и, отбивая ногой такт, загнусавил:

— «Ты тру-дов по-нес не-ма-ло, слез не-ма-ло ты про-лил…» Гм, гм… О! «И сам бог те-бя за это…» А за что «за это»? За это, за это… «И сам бог те-бя за э-то ру-кой щед-рой на-гра-дил!» Смотри, получается!

Он стал торопливо записывать слова.

— И охота ему! — насмешливо пожал плечами дьякон.

— Кому что! — буркнул фурман.

В дверь несмело постучали.

— Проше! — бросил Регис по-польски.

С ведром воды и веником вошла Тэкля.

— А, Феклуша, святая душа! — обрадовался Регис.

Молодка привычно три раза поклонилась портрету Альяша, затем столько же Толстому и трижды перекрестилась. Только после этого оглядела комнату и мягко упрекнула:

— А накурили! Хоть топор вешай!.. Ох, мужчинки, мужчинки, как вы так можете?!

— А ты для чего? — пошутил Регис. — Наведи, наведи у нас порядок, милая!

— У вас наведе-ешь, как же! Вазоны от дыма совсем зачахли. Хоть бы форточку открыли! — И стала голым коленом на подоконник.

Пока, открыв форточку, мокрой тряпкой протирала пол, подбирала со стола окурки, любовно ровняла домотканые покрывала на нарах да разглаживала вытканные в шашечку ковры на стенах, Регис не сводил масленых глаз с пухлых, покатых ее плеч и обнаженных рук со следами загара, любуясь спелой грацией ее тела.

Оглядев Тэклю с головы до ног, дьякон завистливо вздохнул:

— Про таких, как ты, дорогуша, знаешь, что сказано в Библии? «Повела бы я тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих…» Экая дородность тела! Родинка на шее и щеке! Эта идеальная округлость ноги! Зубы, сверкающие белизной! Ласковые глаза!.. Сколько раз смотрю на тебя, столько раз и думаю: ну и подцепил наш пророк бабу, ну и ловок!

— Что же тут такого? Альяш хоть и старый, а живой! — заметил возчик.

— Ты серьезно? Что же он может сделать с ней в таких годах? Да если еще живет на одной гречневой каше… Чудны дела твои, господи!..

— Скажете тоже, отец Николай, ну вас! — преувеличенно застыдилась Тэкля, протирая белую кафельную печь.

— О нашем старике смешно рассказывал шудяловский войт, — сказал Регис возчику. — Поляки наградили Альяша орденом за то, что построил церковь, прислали бумагу с уведомлением: награду можно выкупить в Белостоке за двадцать злотых. Старик воспринял это как наказание, — шутка ли, такие деньги платить ни за что ни про что; он же бедный… Взял торбу хлеба, пришел в гмину и просит: «Пане войт, а нельзя ли отсидеть эти деньги под арестом, как штраф за непривязанную собаку?..» Вот скупердяй, вот комбинатор, ха-ха-ха-ха!..

— А что? — не оценил юмора возчик. — Он хозяйственный, деньги беречь умеет, народ его уважает за это.

— Тьфу!.. Ничего тебе, батраку Пининому, не понять! Лопух!..

Тэкля мудро промолчала.

Она была из тех женщин, которые при всей внешней скромности и кажущейся наивности очень хорошо знают, чего хотят. Тэкля понимала, что в отставном дьяконе говорит обыкновенная зависть к Альяшу и эти речи совершенно не задевают пророка.

Можно только удивляться тому, какая метаморфоза произошла с женщиной, побывавшей на самом дне человеческого болота.

Рано потеряв мать, семнадцатилетней девчонкой Тэкля отправилась в Гродно служить у богатеев. Там судьба бросила ее в объятия распутника и мота.

Затем Тэкле выдали «черный пачпорт», где в графе «профессия» стояло: «Проститутка» — и лежали талоны к уездному врачу, к которому она должна была являться каждую неделю. Тэкле не разрешалось подходить к церквам и костелам, школам и учреждениям, и постоянным местом ее промысла становилась улица Гувера.

Слухи обо всем дошли до Праздников. Отец Тэкли приехал в Гродно, силой посадил ее в повозку и привез домой, где она прожила несколько лет.

У праздниковского кулака батрачил сирота, разбитной Юзик, которому давно пора было жениться. Старик привадил его чаркой и уговорил стать примаком.

Сыграли свадьбу. Очень скоро Юзик начал издеваться над женой, бить ее и даже выгонять из дома. Однажды Тэкля пошла с бабами в Грибовщину и к мужу не вернулась. Четыре года прожила она у Альяша — стлала ему отдельную постель, а сама устраивалась на сундуке.

Между ними установились странные отношения. Каждый раз, молясь перед образами, Тэкля каялась в грехах, и каждый раз Альяш мстительно, с нездоровым интересом, выпытывал у нее подробности бытования ее у Жоржа, поносил ее последними словами, а то и брался за вожжи. Она рыдала, металась, и это приносило ей облегчение. Только в последние месяцы женщина вроде успокоилась.