Поселившись у Михаила Лапутя, Регис обставил свою комнату образами, в числе которых была икона святой троицы еще не виданных на селе размеров — два метра на три!

В церковку он ходил только по настроению. Чаще приносил бутылку водки и корзину закуски, закрывался в комнате и не выходил из нее, покуда не кончался запас того и другого. В отличие от Альяша, бывший дьякон проматывал все, что попадало ему в руки. Скупым по справедливости назвать его было нельзя.

Стала при нем Лапутиха растапливать плиту сырыми дровами — Регис дал ей бутылку своего керосина.

— Не дуй так, баба, лопнешь! На, облей дрова, мигом вспыхнет!

Хозяйственная женщина, не без удивления приняв подарок, брызнула для близиру каплю на дрова, а всю бутылку с драгоценной жидкостью припрятала.

Будучи пьяным, Регис однажды ввалился к Лапицким, когда в доме были одни дети, и начал одаривать их деньгами. Суровый отцовский наказ ничего у чужих не брать на этот раз не помог, дети не устояли.

Назавтра старый Лапицкий, вызванный в гмину, вытащил из-под кровати новые сапоги, надел их, по сейчас же снял — что-то мешало. Перевернул, потряс — на пол упали золотые монетки с изображением царя. Когда столбняк прошел, старик учинил следствие малым, прибежал к транжире и выложил монеты на стол.

— Отец Николай, вы в хате моей вчера оставили!

— Так зачем отдаешь? — удивился Регис.

— Чужого мне не надо.

— Бери, бери, пока не раздумал!

— Я их не заработал.

— Ну и дурак!

— Какой есть.

Старый Лапуть показал на святую троицу:

— Вам, отец Николай, грешно золото в руки брать!

— А попы, а латинская церковь разве им брезгуют? Одно другому не помеха!

Но больше всего широта натуры прохиндея и гуляки проявлялась в обращении с многочисленными поклонницами в окрестных селах.

Жарким летним днем Регис за десять злотых нанял возницей Мирона Костецкого, вынес завернутую в простыню икону Журовичской божьей матери, уложил ее в солому и предупредил ездового:

— Не смейся, когда увидишь что-то!

— Мне-то что?! — пожал плечами, не вполне понимая суть этого требования, Мирон.

Он застлал солому ковром, оба уселись на мешок с сечкой, и возок покатился.

— Ну, Мироне, хвались своим богатством!

Обрадованный тем, что знаменитый интеллигентный пассажир не брезгует беседой с ним, простым мужиком, Мирон охотно ответил:

— Какое там богатство! Известно — две коровы, лошадь, пара овечек, жена да детей пятеро!

— Еще, поди, Бобик, кот, свинья с поросятами, куры? Дети замурзанные, босые, потому что ты, оболтус, обуви им не покупаешь, — верно?

— Не панские, побегают и так! — Мирон не обидчиво вздохнул. — Не накупишься обувки, плох сейчас заработок! Раньше в Гродно был кое-какой фарт — крепость вокруг города строили. Шоссе прокладывали из Белостока на Волковыск, нанимались мужики. А теперь где заработаешь? Разве какого пана подвезешь вот так, зимой лес с делянки на станцию подкинешь да баба продаст яичек, петушка — вот и все!

— Лопухи вы, лопухи!.. Гляди, Пинкус одних свечных огарков по два пуда каждый день собирает у Альяша! Переплавляет, делает опять свечи — вот и прибыль! Пиня не ленится, ездит сюда из Кринок в мороз и дождь, а вы сидите на золотой жиле и задницы боитесь отодрать!

— Ага! — охотно согласился Мирон. — Это уж так!

— А американец из Алекшиц? — вспомнил Регис — Тоже клинья подбивает к Альяшу! Только Пиня своего не уступит, посмотришь. Вот будет потеха!

Мирон промолчал. Он и сам бы мог рассказать, как белостокский Вацек, разъезжая на его коне с бочкой обыкновенной колодезной воды, набил себе карманы. По деревенским понятиям это был заработок, недостойный мужчины.

Проехали Кринки, повернули на дорогу в Алекшицы.

Ни облачка в небе, ни ветерка. Время тянулось медленно. Клонило ко сну. Царила такая тишина, что если бы не скрип колес и не шуршание под ними песка, то, кажется, слышно было бы, как дружно тянут соки земли синеватые посевы яровых. Изредка на пустом шляху попадались поляки, отдыхавшие под разморенными от жары придорожными вербами с обугленными проемами в стволах.

Покачиваясь на возу, мужчины опять разговорились.

— В костел валят. У них Петров день! — вспомнил возница. — У нас он будет через две недели.

— Петров день? Черт, опять натащат соленых колбас, а-ах-аэх!.. — зевнул пассажир. — И почему они всегда так пересаливают? От изжоги потом никак не избавишься…

Но возница гнул свое:

— Вот вы скажите: отчего это у поляков праздник раньше? Пасха в этом году была у нас аж через месяц! Ведь Христос-то в один и тот же день воскрес, как это можно праздновать по-разному?

— А ты и не знаешь? — оживился Регис — Когда-то православные и католики отправились на Голгофу. Подошли к Иордану. Поляки были в башмаках, сняли их и перешли реку вброд. А наши, как всегда, в постолах. Пока развязывали оборки, размотали онучи, перешли Иордан, пока там снова обулись — запоздали и чудо узрели позже. Вот и празднуем после них!

Возница некоторое время озабоченно смотрел на пассажира: правду говорит или врет?..

— Через Малую Берестовицу гони побыстрее, там коммунистов много. Ну их к дьяволу, фанатиков этих!

Когда придорожные вербы кончились и не стало тени, Регис стащил с себя рубашку, обнаружив белое, не изнуренное работой, упитанное тело цветущего мужчины.

— Сними и ты, дай телу проветриться.

— Вот еще! — испугался возница. — Чтобы кожа слезла! Еще заражение крови получишь!

— Дурак! А-яй-яй, вот темнота дремучая!.. Неужели никогда не загорал?

— В армии хлопцы с самого марта прятались в затишок, пробовали, а я боялся.

Впереди замаячили хоругви богомольцев.

— О, в Грибово ползут! — насторожился Николай. — Съезжай, съезжай с дороги, а то эти дуры узнают, потом до самой ночи не отпустят!

Когда возница полем объехал толпу людей, Регис снова пристал к вознице:

— Значит, не загораешь, заражения крови боишься?! А дочерей, конечно, вечером без платка не пускаешь, так?

— И сам без шапки не выйду! Еще летучая мышь в волосах запутается.

— Вот-вот! — с подковыркой отметил Николай. — А жена у тебя молоко сквозь дырку от сучка в дощечке цедит, верно?

— Ну, моя баба так не делает, чего нет, того нет. Так цедят теперь только старухи.

— Все еще цедят?

— Теща моя, — наморщил возница лоб, вспоминая, — Костецкая Верка, Горбатая Агата…

— Бушмены вы, честное слово! Папуасы! Мало вас, дикарей, разные Пинкусы да Альяши с Ломниками…

Регис не договорил, не смог перебороть сон, широко зевнул, вытянулся на соломе, подставил спину солнцу и, укачиваемый ездой, забылся в сладкой дремоте. На кисти откинутой руки Мирон увидел татуировку — бутылку и две рюмки охватывала фраза: «Это нас губит».

Возница присмотрелся и покачал головой.

…Часа через два повозка въехала в Алекшицы и остановилась у ресторана.

— Пора перекусить! — скомандовал хорошо выспавшийся Регис, розовый от солнечной ванны, как только что выкупанный младенец, с белыми изломанными линиями на лице от соломы. — Пусть Американец кормит. Соседом будет — вторую корчму открывает в Грибовщине!

— Много их там слетелось на поживу, до холеры торговцев разных! А Клемус такой уж — пролезет в любую щель!

Костецкий рассупонил коня, повесил ему на голову торбу с овсом. Регис старательно прикрывал икону.

— Чтобы стекло пацаны не разбили!.. Пошли обедать!

Ресторан в Алекшицах содержал Клемус Ковальчук, прозванный Американцем.

Вернувшись после войны с родителями из эвакуации, он понял, что сделал промах: хлеба с полоски хватало лишь до рождества, приработков никаких. Сунулся назад в Россию — не пустили. Когда в селе объявился вербовщик в Аргентину, Клемус не раздумывая поехал за океан.

Вскоре в Алекшицы пришло письмо из Южной Америки. Младший Ковальчук писал, что батрачит с индейцами у колониста-немца. На запрос друзей, как ему там живется, эмигрант немедленно ответил в рифму: