И где он про эдакую шаль услыхал-то? В Якутске в таких обновах не ходят. Холодно тут. Народ о шубах мечтает: кто побогаче — из соболя да белки, кто победней — из зайца да лисицы.

Думая свои нехитрые думы, Анна споро кинула в горшок кусок мороженой оленины, поставила на еще тлеющие в печи уголья другой горшок для каши. Теперь надо бы мучицу просеять, как мясо сварится, похлебку забелить. Но только набрала в мучное решето серой муки, дверь дернулась, чуть с петель не слетела. Недогулявший хозяин дома в сени с криком ворвался: «Анна!»

Анна заметалась по кухне. Надо же деньги спрятать, чтоб Василий не нашел. Но куда? Вынула из кармана кофты да и сунула прямо в решето — под муку. Ельцов на кухню ввалился: «Отдавай деньги!»

Анна руками всплеснула: «Так я лавочнику долг заплатила! Зато теперь на следующий месяц он нам опять кредит откроет». — «А где остаток, я ведь помню, сколько тебе дал!» Жена мину жалостливую скривила: «Я их, Вася, уже в училище отнесла, за учебу сыновей заплатила».

«Врешь! — Ельцов схватил Анну за руку. — Утаить хочешь?! Я видел, как ты деньги в карман кофты совала!»

Вывернул карман, а там пусто. В сердцах съездил жене по физиономии, та в слезы. Поостыл Василий. Может, и правда за учебу заплатила?.. Пес их, баб, разберет… Ельцов плюнул и пошел в кабак догуливать. Даст же кто-нибудь взаймы!

Анна начала деньги из решета выуживать. Только руку в муку засунула, опять дверь — хрясь! Старший сынок Иван в дом влетел: «Я, мамка, по арифметике и по Закону Божьему сегодня высший бал получил! И еще новость — с ума сойти! Купец-якут Ломов предлагает мне с осени, как ученье закончу, к нему „в помощь“ пойти».

У Анны аж дыханье сперло. Ломов — богач, держит в своих руках пушной промысел Якутска. По всей округе скупает у охотников-тунгусов меха — и соболя, и белки, да и зайцем с лисой не брезгует.

«А чтобы я не передумал, да и отец согласился, Ломов мне выдал задаток!» — И, протянув матери крошечный золотой самородок, Иван пустился в пляс.

Анна уставилась на кусочек природного золота. Не зря она частенько собирала в решето свежие яички из-под своих курочек. Выходит, теперь решето притянуло и золотое яичко. Это же целое богатство, и его первым делом от Ель-цова спрятать нужно! А то ведь в кабак стащит… Недолго думая, она схватила самородок и засунула его в решето с мукой. Открыла шкаф, решето осторожно на тарелку поставила, чтоб мука не сыпалась, и взгромоздила на верхнюю полку. А на сына посмотрела строго: «Ежели кто спросит, особливо твой тятька, говори — бабушка Заманиха велела мучную еду для домового поставить».

Заманиха слыла в Якутске ворожеей. Ее даже почтительно называли Белой шаманкой, поскольку она была русская. Оспаривать слова Заманихи желающих не находилось. Вряд ли станет и Василий Ельцов.

А на другой день откуда-то из начальственных верхов пришла бумага. Власти вдруг вспомнили об окраинной таможне: чиновникам повысили жалованье. Так что с новой мужниной получки Анна отложила в муку новую порцию заначки. Получалось, не мука в решете, а прямо-таки золотые яйца. А потом и Иван поступил на работу к купцу-якуту. Дело на поверку оказалось тяжелым да опасным. Целыми месяцами приходилось Ивану разъезжать по тайге от одного охотника к другому, часто ночевать на лесных заимках, опасаясь злого человека больше, чем хищника. Но Иван не оплошал. Уже через пару лет сам хозяин стал называть его почтенно — по имени-отчеству. А потом открыл Иван Васильевич Ельцов и свой торговый дом в Сретенске. А в конце 80-х годов братья Ельцовы уже имели столько денег, что смогли выкупить аж два золотых прииска. Вот куда привело их чудо в решете, принесшее в конце концов действительно золотые яички.

Купец Пафнутьев славился на всю Тверь как самый наихлебосольнейший хозяин. По двести человек на обеды созывал. Мечтал московским купцам нос утереть — по стоимости баснословных обедов переплюнуть. В одном не преуспевал — в количестве. Читал он в газете, что московские купцы Хлудовы к себе на обеды по четыреста человек зазывали, так что на танцах двести пар в кадрили выстраивались, — так вот в небольшой Твери столько гостей на обед никак не собиралось! Решил Пафнутьич, как звали его приятели, собрать гостей из всех волостей, даже москвичей пригласить.

Сказано — сделано! Снял в банке громадную сумму денег на будущий обед. А воры про то и прознали. То ли в банке у них свой человечек оказался, то ли сам Пафнутьич сгоряча расхвастался… Словом, ночью нагрянули незваные гости в купеческий дом. А тут, как на грех, Пафнутьич, решив ради пышного обеда панели дубовые в доме обновить, накануне отпустил всех слуг на три дня. Так что ночные гости в пустой дом, где только один хозяин спал, и пожаловали. Вот удача!

Сгребли Пафнутьича прямо с кровати: «Где деньги, показывай!»

А тот со страху да внезапности как ума лишился. Залепетал что-то несуразное, руками замахал. Один из воров его ударом в ухо и приложил. Пафнутьич на пол на старую медвежью доху упал. Ворам не до него. Не хочет показывать — сами найдут. Начали поиск. Шкафы пораскрывали, матрас с подушками вспороли, вещи отовсюду повытаскивали, даже за иконами посмотрели. Нет денег! Опять к Пафнутьичу кинулись: «Где деньги?»

Тот уж в себя пришел: «Покажу, православные, вы только меня отпустите!» Старик-вор подбоченился: «Мы на душу грех не возьмем. Не убийцы мы — покажь деньги и ступай на все четыре стороны!»

«Одна половица у меня под кроватью — потайная! — прошептал Пафнутьич срывающимся от страха голосом. —

Пустите меня, а сами и вскрывайте!» Но молодой вор похитрей оказался: «А может, деньги у тебя на теле, а ты и сбежишь! А ну срывай все белье!»

Всхлипнул Пафнутьич, но все с себя снял, в одном нательном кресте остался: «Помилосердствуйте, православные! Позвольте хоть в старую доху завернуться!»

«Валяй! — гаркнули воры. — И в угол комнаты отойди, мы под кровать полезем!» Пафнутьич сопротивляться не стал — отошел. Воры под кровать ринулись — половицы отдирать. Тут Пафнутьич-то и сбег.

Выскочил на улицу, побежал в полицейский участок: «Караул, грабят! Бегите ко мне! Там воры!»

Но пока толстопузые полицейские собирались, пока до дома Пафнутьича неспешно трусили, удрали воры. Один только покореженный пол в спальне остался. Полицейский купца спрашивает: «Ну, каковы убытки?» Пафнутьич в усы усмехается: «Хорошо, хоть доху я спас!»

Полицейский у виска покрутил: видать, со страху у купца крыша поехала. Его чуть не убили, дом покорежили, а он старую рванину гладит да смеется. Словом, полицейские в участок вернулись. А Пафнутьич свою старую доху к сердцу прижал. Как не прижать? За подкладкой этой рванины полмиллиона ассигнациями лежит.

«Да уж! — хмыкнул про себя купец. — Доха-то моя всю жизнь со мной прошла. Поистрепалась до того, что выбросить надо, да рука не поднимается — сроднились мы с ней. Вот и не подвела доха в трудный час. Всей своей потрепанной душой благодарна оказалася!»

Поэт и драматург Альфред де Мюссе лежал, тупо глядя на потолок своей комнаты. Почти месяц он болел, теперь, выздоровев, должен идти в театр, но никак не может себя заставить. Все думает: что происходит в почтенном академическом театре «Комеди Франсез», куда он отдал для постановки свою очередную пьесу «Подсвечник»?! Еще пару месяцев назад актеры аккуратно и дружно приходили на репетиции, правда, стихотворные строки Мюссе им плохо давались. Решено было включить в пьесу несколько романсов. Писать музыку поручили новому композитору, только что принятому в театр, — Жаку Оффенбаху. Вот тут-то все и началось! И где только директор выкопал этого чудака? Нормальный композитор сидит у себя в кабинете и сочиняет музыку. А этот живчик прибегает на сцену чуть не каждую минуту, дает указания актерам, будто они и сами не знают, как петь и играть. Даже самому Мюссе кричит что-то из оркестровой ямы. Ну просто чертик из табакерки или злой вихрь. После его пробежек по сцене то декорация падает, то кулиса провисает. Потом стало еще хуже — актеры начали терять голос, плохо слышать, а один и вовсе сломал ногу прямо на ровной сцене. Покровительница театра, княгиня Бельджойозо, рассказала актерам, что это из-за Оффенбаха — ведь за свои мелодии он продал душу сатане. А княгиня знает, что говорит. Несколько лет тому назад по ее дому бродил ночами призрак покойной тетушки. Но после того, как княгиня позвала Оффенбаха сыграть в своем салоне, призрака и след простыл. Даже он испугался сатанинской музыки!