В конце недели Гребенщиков позвонил в лабораторию и попросил Аллу зайти в кабинет.

Она пришла напряженная, готовая и услышать резкость и ответить резкостью, но <юн с обескураживающей простотой сказал:

— Вы простите, но у меня было такое настроение… Не хотел и вам его портить. Проявите великодушие.

И она простила.

В воскресенье они поехали в Приморск. Гребенщиков водил машину лихо, уверенно. Два с половиной часа — и они у моря.

Купались, загорали. А потом… Гребенщиков достал из багажника небольшой этюдник и стал рисовать Аллу в позе Алёнушки на прибрежном камне. Для Аллы это было неожиданное и приятное открытие. Она преклонялась перед людьми, наделенными хоть небольшим талантом, а Гребенщиков был далеко не заурядным рисовальщиком.

Вечером, когда они расставались, Гребенщиков попросил никому не говорить о своем, как он выразился, хобби, и она торжественно пообещала сохранить их первую общую тайну.

За этой поездкой последовали другие.

Алле все больше и больше нравился Гребенщиков. Всегда корректный, всегда предупредительный и заботливый, ни одного плоского словца, ни одного нескромного жеста. Единственное, что он себе позволял, — это поцеловать руку при прощании.

Их совместные поездки недолго оставались тайной. То их встречали в пути, то кто-нибудь видел, как Алла садилась в машину или выходила из нее. А однажды, когда она сидела на кургане и следила, как Гребенщиков рисует загадочное лицо каменной скифской бабы, подъехал грузовик с брезентовым верхом и из него выпрыгнуло человек пятнадцать охотников. Они решили смутить Гребенщикова. Подражая дикой орде, издали какой-то боевой клич и кинулись с разных сторон на штурм кургана.

Гребенщиков не на шутку разозлился, мгновенно закрыл какой-то тряпицей холст и, не сказав ни слова, так посмотрел своими маленькими буравящими глазами на непрошеных гостей, что они мигом рассеялись.

Это нашествие бесследно не прошло. Если до сих пор о них судачили только знакомые, то теперь они стали притчей во языцех всего города.

Сначала пересуды тревожили только родителей Аллы, но в конце концов надоели и ей. У нее создалось ложное положение. Все считали ее любовницей Гребенщикова, хотя их отношения оставались такими же, как в первые дни знакомства. Алле было совершенно непонятно, чем все это кончится. Так не могло продолжаться бесконечно. Затеять разговор первой? Ни за что. Продолжать играть в молчанку по-прежнему? Сколько можно? Оборвать отношения? Она холодела от этой мысли. Скажут, поиграл и бросил.

…Этот вечер Алла запомнила с мельчайшими подробностями. Он попросил обязательно дождаться его у входа в парк. Она пришла вовремя. Как назло, моросил дождик, скупой, меленький, но какой-то всепролазный. Спрятаться было некуда, уйти неудобно, а Гребенщиков опаздывал.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса. «Еще пять минут подожду и уйду», — дала себе обет Алла. Подождала — и не ушла. Не ушла и через час. Удерживало какое-то странное предчувствие: уйдет — и ниточка оборвется. «Ну и пусть рвется, если так легко может порваться». Она круто повернулась, и вдруг за ее спиной скрипнули тормоза. Гребенщиков выскочил на тротуар, чего никогда не делал раньше, растерянно укрыл ее плащом, будто это могло облегчить ее участь, и потащил в машину.

— Прости и спасибо, что дождалась… Я очень тревожился…

У них так повелось: она называла его на «вы», он её — на «ты».

— Только ехать нам некуда сегодня. Туман, — сдавленным голосом сказала Алла.

— Мы сегодня ужинаем у меня дома, — как-то торжественно произнес Гребенщиков. — С тобой очень хочет познакомиться мама.

Алла почувствовала, как загорелось ее лицо, как сильно-сильно застучало сердце. Смешанное чувство радости и подавленности овладело ею. Так просто с матерями не знакомят.

Все в этот вечер было для Аллы неожиданным и приятным. И Валерия Аполлинариевна, величественная и в то же время располагающая к себе, и обстановка квартиры — красное дерево, мореный дуб. И картины. Множество картин. Пейзажи, пейзажи. В уголке каждой две буквы — «Гр» и дата.

«Какой талант», — подумала Алла и спросила Гребенщикова, почему не выставлял свои полотна на выставке областных художников.

— Еще не пришло время, — загадочно ответил он.

От Аллы не укрылось, что мать и сын порой перебрасывались короткими взглядами, но ничего предосудительного в этих взглядах она не уловила.

Гребенщиков пригласил Аллу в свой кабинет. Не без хвастовства показывал книжные полки орехового дерева с множеством встроенных в них разной величины ниш, в которых стояли вазы и бронзовые статуэтки. Деревянные панели облагораживали комнату, делали неповторимой и уютной.

Уселись на диване, перед которым стоял небольшой столик с инкрустацией на крышке. Гребенщиков поднял крышку, и из недр столика появились плоские графинчики с ликерами и наперсточного размера рюмки.

Хозяин умел угощать. Да и Алла сочла неудобным отказываться от таких крохотных рюмочек, чтобы не показаться дремучей провинциалкой. Она пила. И всякий раз это был ликер другого цвета, вкуса и запаха.

И вдруг она услышала точно издалека:

— Алла, прошу тебя стать моей женой.

Она вздрогнула от неожиданности. Вот и настал тот момент, которого так ждала. Но никаких слов объяснения больше не последовало, и Алла сникла. Получилось совсем не так, как ожидала. Ничего не сказал о любви, ничего не спросил ее. Так можно предложить человеку должность секретаря. Что-то оскорбительное было и в самой форме предложения. Поразмыслив, она определила что: полная уверенность в ответе. Она молчала, хотя сознавала, что длительное молчание может быть истолковано превратно, — взвешивает все «за» и «против». Но и проявлять поспешность не хотелось.

Посмотрела в глаза Гребенщикову и увидела в них столько тревоги, столько страстного ожидания. А что если человек не научился говорить нежные слова или, наоборот, разучился? Разве не знала она людей, которые не умеют выражать свои чувства, особенно сокровенные? Вот хотя бы отец. Не чает души в матери, а тепло говорит о ней только за глаза и то когда выпьет. И чем человек сильнее по характеру, тем хуже у него это получается.

Она решила прийти ему на помощь.

— А вы меня любите? — спросила, невольно снизив голос.

Гребенщиков резко, как от толчка, вскочил на ноги. Прошелся взад-вперед по комнате, стараясь обрести спокойствие.

— У меня о любви особое представление, — степенно, с расстановкой сказал он. — Любовь — это предпочтение. И когда такое предпочтение исключает всех других — это и есть то, что в обиходе называют любовью. Я ни одной женщине не говорил этого слова. Оно старо, как мир, и было затаскано уже десять веков назад.

— Даже первой жене? — жалобно проговорила Алла.

Он еле-еле кивнул головой.

А вот Алла чувствовала, что любит его. Такого, какой он есть. Угловатого, колючего и недоброго с другими, заботливого и нежного с ней. А особенно лирически задумчивого в те редкие минуты, когда, забыв обо всем на свете, подолгу любовался закатом, а то и просто милым уголком природы, для иного взгляда ничем не примечательным.

Когда Гребенщиков спросил, любит ли она его, и услышал короткое «да», самообладание покинуло его. Он бросился к Алле и стал осыпать ее поцелуями. Он был более страстен, чем нежен, но разве могла она разобраться в таких нюансах?

В эту ночь Алла не ушла домой. У нее появился свой дом.

От обкома до Приморска два часа хорошей езды, и все эти два часа Даниленко кипел, как паровой котел с закрытым клапаном. Быстрая езда всегда успокаивала его, а на этот раз условный рефлекс не сработал. Он опасался, что, влетев в кабинет к Троилину, устроит такой дебош, что потом самому стыдно будет. Сколько труда стоило ему уговорить Гребенщикова, этого аса мартеновского дела, переехать в Приморск, а Троилин освобождает его от работы и ставит молодого, никому, по сути, не известного и ничем себя не зарекомендовавшего инженера. Нет, он, Даниленко, не против молодых, но он за тех, кого знает, кого проверил в работе. А Рудаева он еще не проверил. Встречался с ним накоротке несколько раз, но никакого представления о нем не вынес. Чем он проявил себя? И можно ли ему доверить такой цех? Шутка ли сказать — шестисоттонные и девятисоттонные печи! Много ли таких в стране!