Как ни спешит Даниленко, но, поравнявшись с главным корпусом строящейся агломерационной фабрики, останавливает машину и выходит на пригорок.
Это приметное место. В самой середине пригорка торчит голова каменной скифской бабы, которую до сих пор не удосужились выкопать для музея только лишь потому, что изваяния эти в здешних местах не редкость. Их можно увидеть даже у старых домов на улицах.
Всего четыре года назад группа людей появилась здесь, в голой степи. Мечтали о новом заводе. Именно мечтали, потому что ни в одном плане строительство завода не было предусмотрено. Предстояло еще доказать, что завод нужно строить и можно построить быстро.
Почему-то эта картина видится Даниленко со стороны, будто стоит он поодаль. Небольшой пригорок, скифская баба, чуть высунувшаяся из земли, будто украдкой наблюдающая за всем происходящим, и пять человек с поднятыми воротниками, плохо защищавшими от косого осеннего дождя. Большой, видный, красивый, хоть монумент с него лепи, первый секретарь обкома, надутый Троилин, раздосадованный тем, что его вытащили в непогодь и заставили заниматься делом, в успех которого не верит, застывший в немом восторге Черемных, кряжистый, экспансивный руководитель Южгипромеза Штрах, взахлеб рассказывающий о том, что здесь будет, вернее — что может быть, и он, Даниленко, главный зачинщик происходящего. Эту картину можно было бы назвать «Мечтатели», если бы не скептическое выражение Троилина. Чуял, бедняга, что на этом заводе ему придется туго.
Каждый раз, когда Даниленко едет сюда, он останавливается на этом пригорке. Каждый раз любуется изменяющейся на глазах панорамой. Стоит ему на несколько мгновений смежить веки, как перед мысленным взором его встает ровная степь с силуэтами чахлых труб и приземистых старых цехов на горизонте. Эта степь запечатлелась с такой ясностью, что, будь он художником, он нарисовал бы ее по памяти. Открывает глаза — и видит перед собой реализованную мечту взбудораженного проектировщика. Только она еще не совсем реализована. Многочисленные корпуса аглофабрики уже поднимаются над землей, а вдали, почти рядом со старым заводом, взметнувшиеся в небо башенные краны растят новую домну-великана.
Сегодня тоже моросит нудный сеянец, легкий ковер тумана, как и тогда, стелется над степью, крепко пахнет землей и гниющими травами, и потому вспоминается все с предельной четкостью. Даниленко слышит словно записанный на пленку взволнованный голос проектировщика.
— Вы только посмотрите как природа идет нам навстречу! Ровная степь, ни холмов, ни ложбин. Минимум земляных работ. И неограниченные возможности расширения. А это так важно. Мы ведь не успеем построить, как начинаем расширяться. Я полностью за инициативу Даниленко.
Никто ему не сказал спасибо за инициативу, никто не пел дифирамбов. Наоборот, многие поругивали на бесконечных обсуждениях, доругивают и сейчас, уже по инерции. А он удовлетворен и горд. Не у каждого такое на личном счету. Не было завода — будет завод. И первые бои вел он, первых сторонников своей идеи искал он. И нашел! Да каких! Ярых, увлеченных, одержимых.
Придирчивым глазом хозяина осматривает Даниленко каждый участок фабрики. Заметно выросли корпуса, прибавилось кранов у здания склада. Кишмя кишат бульдозеры, самосвалы, тягачи. Прошло всего две недели как приезжал он сюда, а сдвиг заметен на глаз. Каждый понедельник здесь бывают или он или первый секретарь обкома. Не налетом, не проездом. Обходят участки, сидят на оперативках строителей. Их присутствие помогает. Оно подчеркивает грандиозность затеянного дела, люди меньше задерживаются на пустяках, сами решают спорные вопросы — стыдно перед партийными руководителями демонстрировать свою неуступчивость, ведомственную разобщенность, делячество. Но воздействуют секретари обкома на ход строительства не только своим участием в нем. Как-никак в их распоряжении материальные ресурсы области.
Даниленко возвращается в машину. Он немножко остыл.
— Быстро поднимаются, — говорит шофер.
— Это бывает иногда обманчиво, Тихон Петрович. Нужно, чтобы все росло одновременно, а у нас зачастую какой-нибудь участок обязательно отстанет и потом все задерживает.
— И здесь? — Шофер обрадовался, что Даниленко, который за всю дорогу не проронил ни слова, наконец-таки подал голос.
— Пока нет, — буркнул Даниленко и снова замолк.
Проплыло мимо открытое всем ветрам здание копрового цеха, потом пролетел пустырь, потом потянулся километровый корпус листопрокатного цеха и слябинга, потом мартен и как венец всему — шеренга доменных башен.
— Вот так, ступенька за ступенькой, и перерастет Кузнецк, — мечтательно говорит Даниленко.
В заводоуправлении обрушиться не на кого. Ни директора, ни главного инженера. Хотя главный тут ни при чем, но на худой конец и его пропесочил бы. Секретаря парткома тоже нет на месте. Да что они — сговорились, что ли? Позвонил в редакцию газеты Филипасу.
— У себя? Посиди, сейчас приеду.
Как нарочно, редактор не один, у него в кабинете женщина, да еще молодая, приятная. Тут с крика не начнешь, а Даниленко как никогда хочется выкричаться — слишком долго он сдерживался.
— Лагутина Дина Платоновна, прошу любить и жаловать, — сразу взял под защиту свою ретивую подопечную редактор.
— Вот она какая, Лагутина! — тоном, не предвещающим ничего доброго, произносит Даниленко, но руку протягивает с улыбкой. — Что это вы взялись подрывать авторитет лучших руководителей?
— Вы о ком? — невозмутимо спрашивает Лагутина.
— О Гребенщикове, как вы должны понимать.
— А кто вам сказал, что у него есть авторитет?
— Ну, знаете…
Филипас стал за спиной Лагутиной, как волчица, приготовившаяся защищать своего детеныша.
— Что знаете? Мы здесь все знаем. Нам виднее.
— Подлинный авторитет руководителя журналист подорвать не может, — менторски произносит Лагутина. — Он сам может подорваться на этом. А вот если авторитет дутый… он лопается, как шар, от ничтожного прокола.
И вдруг, как с ним часто бывало, Даниленко увидел эту сцену со стороны. Он, взвинченный, агрессивно настроенный, не снявший плаща и кепки (на заводы предпочитает ездить в кепке, шляпа как-то отгораживает), понемногу съезжает на тормозах, неизменно сдержанный, но внезапно ощетинившийся Филипас и главная виновница сенсационной перетасовки, которая держит себя не только на равных, но даже с превосходством. Все становилось с ног на голову.
Даниленко стало смешно. Он бросил на стул кепку, за ней плащ и, вспомнив, что с редактором еще не здоровался, миролюбиво протянул ему руку.
— Простите, Дина Платоновна, я не представил вам нашего гостя, — сказал Филипас. — Наконец мы увидели его в редакции. И ждем… всяческих похвал в наш адрес. Николай Александрович Даниленко, секретарь обкома по промышленности.
— А я догадалась.
— По каким таким признакам? — заинтересовался Даниленко.
— По самогасимости. Рассказывали мне, что был тут такой директор завода. Вспыхнет, как бензин от спички, и тут же притушит пламя. Обожжет — и, если зря, — сразу наложит пластырь.
— Слушайте, я и не знал, что я такой!
— Говорят еще, что директор этот смело решал технические вопросы и очень осторожно — человеческие судьбы, что с ним можно было даже поругаться, но только наедине. На людях он этого никому не позволял.
Даниленко внимательно рассматривал Лагутину. Первый раз в жизни ему вот так, без тени смущения, в лоб, выдавали устную характеристику, довольно точную и совсем не трафаретную, и пытался уяснить, что придает этой женщине такую независимость: сознание собственного обаяния, жизненная закалка или хорошо обеспеченный муж, при котором можно работать не ради заработка, а для души.
— Говорят, — продолжала Лагутина, хотя ее уже начал смущать пытливый взгляд Даниленко, — что он любил держаться на равных сам, но не любил, когда с ним так держались.
Даниленко досадливо крякнул.
— Э, Дина Платоновна, тут вкралась ошибка. Ей-богу, я не меняюсь в зависимости от того, на какое место меня посадили. К людям отношусь так же, как в ту пору, когда никакого поста не занимал. С кем дружил — и сейчас дружу.