Он имел на это право, он имел много прав, она же — никаких.

А разве не могла она быть другом и советчиком? Молода? Неопытна? Ну и что же. Опытность у женщин часто подменяется интуицией. Алла прекрасно понимала, что муж ведет себя в цехе не так, как подобало бы. Она могла судить об этом даже по его манере разговаривать с людьми по телефону.

И вот наступил знаменательный день, который многое изменил в сознании Аллы, стал переломным. Это случилось, когда она получила приглашение в школу на вечер встречи выпускников. Собрался почти весь класс, приехали даже из отдаленных городов. Шумели, шутили, смеялись, танцевали, а когда кончился вечер, выяснилось, что главного-то они не сделали — не поговорили по душам, не раскрылись друг другу. Стали обсуждать, где собраться. Двадцать два человека. Чья квартира вместит такую ораву? И Алла решилась — позвала всех к себе. Кстати, Гребенщиков был в отъезде на совещании сталеплавильщиков, а Валерия Аполлинариевна отличалась удивительной особенностью: в девять вечера она засыпала, и разбудить ее мог только атомный взрыв.

И вот школьные друзья собрались у Аллы. Прошло шесть лет. За огромным, всегда пустовавшим столом сидели прокатчики, доменщики, врачи, офицеры, учителя, и каждому было что рассказать о себе. А когда дошла очередь до Аллы, она ничем не смогла похвалиться. Только произнесла с горечью:

— Ну а я что? Так… домработница, — И расплакалась, как первоклассница, опрокинувшая на платье чернильницу-непроливашку.

Много передумала Алла за эту ночь, оставшись одна, пока не пришла к окончательному решению: надо в корне переиначить свою жизнь, обрести в ней свое место.

Назавтра она подала заявление на ускоренные курсы по подготовке в ВУЗ. 

Замученный своими цеховыми бедами, всегда невыспавшийся, уставший от бесконечных совещаний, на которых сидел как на иголках, думая о том, что в эти минуты происходит в цехе, Рудаев не смог предусмотреть новую неприятность, грозившую обрушиться на него. Он видел, что строители заканчивали печь и готовили её к сдаче. Рабочих здесь собрали столько, что порой не всем находилось дело, но зато не было случая задержки на каком-либо участке из-за рабочей силы.

Даже когда на завод приехал председатель правительственной приемочной комиссии, Рудаев еще не ощутил угрозы — не раз председатели жили на заводе, месяца по два, по три. Гребенщиков не принимал печей с-недоделками. Он выматывал из строителей жилы, но заставлял сделать всё в точном соответствии с проектом. Всё. Иначе недоделки так и остаются недоделанными навечно.

Рудаеву казалось, что ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову заставлять его пускать печь при создавшемся в цехе положении. Но он жестоко ошибся. Двенадцатого декабря печь была предъявлена к сдаче. Пятнадцатого Рудаев подписал акт и даже словом не обмолвился о том, что печь пускать не собирается, считая это само собой разумеющимся. Печь поставили на сушку, потом на разогрев. А потом пришел директор и спросил Рудаева, почему не приступает к следующему этапу — к наварке подины.

Рудаев даже не сразу сообразил, о чем его спрашивает Троилин.

— Наваривать подину? А для чего? Чтобы потом простаивать и парить ее?

— Вы печь собираетесь пускать или нет?

— А зачем ее пускать? Нам впору остановить одну, и то не спаслись бы от задержек с выпусками.

И Троилина прорвало. Он стал обвинять Рудаева во всех бедах и напастях, в которые тот якобы вверг цех.

Рудаев подождал, пока директор выдохнется, — не было больше сил злиться и вспыхивать, — и обезоруживающе-спокойно произнес:

— Я не уверен, Игнатий Фомич, что вы ясно представляете себе, что такое девятьсот тонн металла.

— Я-то представляю! Это шестьдесят двухосных вагонов, целый железнодорожный состав! Каждый день задержки означает потерю двух таких составов!

— У нас разница в системе образов, — грустно улыбнулся Рудаев. — Вы видите этот металл аккуратно уложенным в вагоны, даже проволочкой перевязанным, а я — в виде «козла» под печью и дыру в подине, куда он шоркнет.

Троилин окончательно потерял выдержку.

— Если у вас кишка тонка, не надо было лезть в начальники! — выкрикнул он.

— Я в начальники не лез. Вы меня сами назначили, даже не спросив согласия. — Как ни старался Рудаев сдержаться, ему удалось сдержать только голос.

С этого дня началась выматывающая последние силы нервотрепка. Звонили, вызывали, убеждали, грозили, ругали. Завком, партком, райком, все отделы совнархоза. Более высокие инстанции до разговора с ним не снисходили, брали в оборот директора.

Самые короткие разговоры Рудаев вел с работниками совнархоза: «Когда пущу печь? Об этом точнее скажут в вашем отделе снабжения — там лучше знают, когда будут изложницы». Наиболее ретивым предлагал приехать убедиться, в каком положении находится цех. Но работники управлений не спешили. Они предпочитали ездить в тех случаях, когда надо нападать, а не обороняться.

Троилин появлялся в цехе ежедневно — ехал сюда прямо из дому. Были, очевидно, у него такие мысли: потопорщится Рудаев — и пустит печь. Однажды он привез с собой Гребенщикова. Тот важно прошелся по печному пролету, просмотрел плавильные журналы, поговорил со сталеварами и сказал нарочито громко, чтобы все слышали:

— На месте Рудаева я поступил бы так же. Правда, я не довел бы парк изложниц до такого состояния, но раз уж случилось… У него нет другого выхода.

Троилин, казалось, успокоился, однако на следующее утро появился снова. Завидев его на площадке, Рудаев свернул было в сторону, хотел ускользнуть, но директор окликнул его. Разговор был короткий.

— Если вы сегодня не пустите печь, завтра я вас сниму с работы, — сказал Троилин.

— А для чего вам ждать до завтра? — лениво процедил Рудаев. — Золотое правило: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Я хоть высплюсь.

В его спокойствии было столько решимости отчаяния, что у Троилина не осталось сомнения: ни одному человеку, будь он самого высокого ранга, этого упрямца переубедить не удастся. Он с ужасом подумал, как будет отвечать сегодня на телефонные звонки. Ведь обязательно позвонят и из комитета и из Госплана. Всех интересует пуск агрегата до конца года. Шутка ли! Кроме Магнитки, нет таких печей во всем мире.

Наконец пожаловали на завод работники совнархоза. Но странное дело: все они были третьей категории. И Рудаев догадался, что происходит, Донецкий совнархоз прослыл на редкость хорошим совнархозом. В этом крае угля и металлургии нашлись люди, которые возглавили управление с полным знанием дела и сознанием своей ответственности. Работали они на совесть. Чувствовали, что совнархозы — форма преходящая, но делали все возможное, чтобы поднять металлургию области.

Так вот к Рудаеву в цех никто из работников первой категории не явился. Ни замы, ни помы, ни даже заведующие отделами. Видимо, не сочли для себя возможным вымогать из него пуск печи, не хотели поступать против своей совести, брать грех на душу. Послали сотрудников пониже разобраться в обстановке и действовать в соответствии с ней. Сотрудники и разбирались в меру своих сил и умения, и большинство жало на Рудаева: ну почему? ну когда? ну разве так можно?

Людей, требовавших пуска печи, было очень много, цех кишел ими. Стали подъезжать и руководители строительных организаций, сначала областных, потом республиканских, работники Госплана, партгосконтроля (последние держались наиболее сдержанно — изучали вопрос), корреспонденты газет — и областных (их три), и республиканских (их восемь). И каждый вязнул к Рудаеву. Разве он не понимает, что год идет к концу, шестая печь — объект этого года, и он срывает планы строительства по республике? Он один против всех, а одного всегда сомнут.

Рудаев попал между двух огней. Все сверху требовали пуска печи, все, кто был рядом и внизу, отговаривали от этого шага: «Не пускай, Борис Серафимович. Задохнемся, погибнем». Печь стояла вылизанная, выбеленная, выкрашенная. Красавица печь. И те, кто ее видел, но не вникал в существо дела, воспринимали лишь одно: по прихоти начальника простаивает великолепный мощный агрегат, который может давать две тысячи тонн стали в сутки, той самой дефицитной стали, которая пойдет на лист для автомобильной промышленности и на трубы.