— Куда?
— К людям. Я по складу своему не канарейка.
Алле Дмитриевне хотелось излить свою душу, и она принялась рассказывать о себе. Так искренне и подробно, как рассказывают либо самому близкому другу, либо совершенно постороннему человеку в расчете на то, что с ним никогда больше не встретишься и своего порыва не устыдишься.
Этот дом оказался для нее западней. Железные тиски ограничений сразу стали давить ее со всех сторон. Хотела устроить свадьбу по всем правилам — муж отказался: он, оказывается, не любит сборищ вообще, а у себя в доме особенно. Хотела неделю-другую просто посидеть дома, почувствовать себя его хозяйкой, повстречаться с девчонками, но муж сразу увез ее по давно забытой традиции в свадебное путешествие. Ей не хотелось задерживаться на одном месте — вот так бы ехать и ехать, останавливаться на привал, где застигнет ночь, разводить костры, просыпаться с рассветом и снова ехать, чтобы увидеть больше, как можно больше того, что подарено людям природой, но муж настоял на гостинице в Сочи, и она уступила. Хотела ребенка, но не хотел он. Приводил много доводов — и хлопотно, и наследственность у него якобы не особенно здоровая, и Валерия Аполлинариевна не выносит детского плача. Тоже пришлось уступить. Ненадолго, правда, пока не запротестовали врачи. Мечтала учиться, приобрести специальность. Но на заочный не рискнула, а против стационара возражал муж. Каждый день нужно ездить на занятия в Донецк, а ему было приятно, чтобы его проводили на работу, встретили и накормили должным образом. Пыталась принимать у себя подруг, но муж и тут воспротивился — к чему лишние пересуды.
Она не видела и не представляла себе сына более послушного, чем Андрей. Слово матери, желание матери было для него законом. Вначале ей казалось, что это от избытка сыновней любви, от уважения к старости — когда они поженились, Валерии Аполлинариевне было семьдесят, что ни говори, возраст почтенный, — но потом убедилась, что мама просто умеет держать своего сына в руках. Стоило Андрею прикрикнуть на нее или хотя бы сказать резкое слово, как Валерия Аполлинариевна хваталась одной рукой за голову, другой за сердце и, охая и стеная, удалялась в свою комнату. Несколько минут было тихо, потом начинали раздаваться стоны, потом она голосом умирающей просила:
— Андрей, мокрое полотенце.
Андрей смачивал полотенце и нес его матери.
— Плохо выжал.
Он уходил, выжимал полотенце.
— Ну вот, — ворчливо тянула она, — теперь почти сухое.
Полотенце смачивалось снова, и, водрузив его на голову, Валерия Аполлинариевна на несколько минут замолкала. Затем следовало:
— Андрей, накапай мне валерьянки.
Сын отсчитывал двадцать капель — не больше, не меньше, разбавлял водой.
— Фу, горько! Мало воды.
Он добавлял воды и опять недовольство:
— Господи, да что я, лошадь, чтобы выпить столько жидкости!
Пока Андрей стоял у постели, Валерия Аполлинариевна лежала со страдальческим видом, стиснув зубы, но, стоило ему выйти, как из материнской комнаты немедленно доносилось:
— Андрей, поставь мне горчичники на затылок.
Поспешно наливалась в тарелку теплая вода, смачивались горчичники, и всегда оказывалось, что горчичники либо недомочены, либо перемочены, либо неумело поставлены.
— Голова раскалывается на части, как бы не было инсульта, — устрашающе добавляла Валерия Аполлинариевна.
Потом следовала команда дать к ногам грелку. На этот случай тоже было изобретено несколько вариантов истязания, чтобы доказать как вредно сердить мать. То вода в грелке была недостаточно горячей, то ее было мало; то очень много, а напоследок выяснялось, что воздух из грелки не выпущен. После этого предстояло менять горчичники; вытереть остатки горчицы на коже, смазать вазелином и, как заключительный аккорд, — подать свечу с эуфиллином для расширения сосудов.
Поначалу во время семейных эксцессов Алла тревожилась а обоих — и за свекровь и за мужа. Но вскоре ее стало беспокоить только состояние мужа. Он ходил с виновато-озабоченным видом и такой бледный, что, казалось, ему самому вот-вот потребуется медицинская помощь. Как-то Алла сказала ему:
— Андрей, тебе надо изменить тактику. Потворствование капризам — это вовсе не проявление жалости.
— В нашем роду по материнской линии все умирали от разрыва сердца, и я не могу не быть предупредительным, — ответствовал он.
Больше к этому вопросу Алла не возвращалась. Она сочувствовала мужу и даже сама укоряла, когда он бывал резок с матерью.
У них с мужем было два счастливых месяца в году — когда они уезжали в отпуск и когда мать уезжала в гости к дочери. Впрочем, там она долго не задерживалась — слишком избалованные внуки, да и муж у Клавдии несимпатичный, всегда надутый. На самом же деле и дети были нормальные, и никого, кроме родной бабушки, не раздражали, и муж как муж, если бы его не выводила из себя не в меру капризная теща.
Ко всему Валерия Аполлинариевна была невероятно болтлива. Алла готовила обед — и свекровь торчала на кухне, пренебрегая даже опасностью надышаться газом (считала, что газ — величайшее зло для организма), и без умолку говорила о всяких пустяках, а главным образом о своих воображаемых болезнях. Алла делала уборку — и свекровь тенью следовала за ней. Спасением была только детская — порога этой комнаты Валерия Аполлинариевна не переступала.
Управляться при таком семействе с домашними делами (да если бы только с домашними!) было достаточно обременительно, и, чтобы облегчить себя, Алла вынуждена была держать в доме постороннего человека. Только ни одна домработница подолгу у них не задерживалась — их выживала Валерия Аполлинариевна. Так досадит всякого рода замечаниями — ими начиналось утро и заканчивался вечер, что схватится в конце концов человек за голову и бежит без оглядки. А в заводском городе, где всегда не хватает рабочих рук, найти женщину на эту малопочетную должность невероятно трудно. Все же искали, находили, но через две-три недели Алла опять оставалась одна. Благо делала она все с необыкновенным проворством. Успевала еще и шить себе. Мать Аллы, не в пример другим матерям, не баловала дочь, всему учила. А проворство, очевидно, природой дается.
Андрей Леонидович в женские дела не вмешивался. Есть домработница или нет — он вовремя получал завтрак, обед и ужин, жил в опрятной квартире, а какой ценой давалось все это — его не интересовало. Он был по-прежнему ласков и внимателен к жене. Не забывал позвонить ей с работы, справиться о самочувствии детей, всегда предупреждал, если вдруг случалось задержаться. Когда уезжал в область, непременно привозил всем подарки, причем старался ни в коем случае не обидеть мать. Если жене духи, то и матери духи, пусть и немножко поплоше, если жене чулки, то и матери. Нарушение этого порядка Валерия Аполлинариевна карала. Начиналась сцена ревности, а затем и сеанс из пяти медицинских процедур.
Алла не роптала. Чем не поступишься ради любимого человека? И она поступалась. Всем. Но для женщины мало любить, надо еще быть любимой. А вот любви ей-то и не хватало. Она на себе испытала, что предпочтение одной женщины другим не равнозначно любви, а вежливость не равноценна заботе. Андрей не скупился на ласковые слова, а месяц в году — их отпуск всегда походил на медовый месяц. Но подумать о ней как о человеке не удосуживался. Девочка давно превратилась в женщину со своей индивидуальностью, со своими взглядами на жизнь, со своими запросами, а он продолжал относиться к ней, как к несмышленышу, как к той, девятнадцатилетней. Алла скучала по людям, ее стало неудержимо тянуть в цех. В экспресс-лаборатории мартеновского цеха в Макеевке, где она работала, бился пульс жизни. И в доме у родителей она привыкла к иной атмосфере. Отец постоянно делился с матерью, в недавнем прошлом дежурной по измерительным приборам на нагревательных печах, всем, что происходило в цехе и на заводе. А Гребенщиков молчал. Даже если Алла спрашивала о чем-либо, касающемся его работы, отделывался просьбой дать ему хоть дома отключиться от заводских забот.