Тот же технический совет рассматривал рационализаторские предложения. Такое массовое разбирательство совершенно исключало возможность огульного отвергательства и субъективных ошибок. Появилась уверенность, что идею твою оценят правильно, а если и посмеются, так свои, не зло, и не будут потом шпынять тебя и злорадно привешивать клички — то «Эдисон», то «Кулибин», то «Открыватель Америки», что с величайшим удовольствием делал Гребенщиков.

Рудаев и раньше входил в цех с радостным чувством, но эта радость омрачалась атмосферой, которая здесь царила. Налицо были и взаимное недоверие, и постоянная напряженность, особенно перед рапортами, — не предугадаешь, с какой ноги встал сегодня начальник и на кого обрушит свой очень часто необоснованный гнев. А сейчас словно свежим воздухом повеяло. Сработай хорошо — и тебе почет и уважение. У Гребенщикова первыми людьми были электрики, механики, водопроводчики, контролеры отдела технического контроля. Они заедали сталеваров многочисленными претензиями и бесконечными нареканиями. Рудаев сломал эту традицию. Первый человек в цехе — ведущий рабочий. Он предъявляет претензии. И первое слово на рапорте его. Не ведущие для подсобников, а подсобники для ведущих.

С теми, кто наушничал, Рудаев разделался просто — использовал метод Троилина. Когда Мордовец по старой привычке пришел к нему кляузничать, избрав на этот раз объектом мастера, Рудаев тотчас вызвал мастера к себе и потребовал, чтобы Мордовец повторил все сначала. Как ни юлил Мордовец, а отвертеться ему не удалось. Мастер кое-что подтвердил, кой от чего отрекся. А по поводу того, что говорил в адрес Рудаева, сознался: «Да, говорил, что какой там ни какой Гребенщиков, но начальником он был отменным, с солидным опытом и имел немалое влияние на вышестоящих. А Рудаев… Ни опыта, ни влияния. Посмотрим еще, куда приведет он цех».

Мордовец сидел пристыженный, красный, как пойманный воришка. Не совсем удобно чувствовал себя и мастер — разве приятно, когда тебя выворачивают наизнанку. Только Рудаев весело улыбался.

— Передай всем прочим фискалам, — сказал он напоследок Мордовцу, — а вы, вероятно, друг друга знаете, — что я вас всех до единого выведу на чистую воду. Научу ли в глаза говорить, не уверен, но нашептывать отучу. — И повернулся к мастеру. — Насчет опыта и влияния, к сожалению, вы правы. Но опыт — дело наживное, а вот влияние… Это уж от всех вас зависит. Будет план — будет и влияние.

Мордовец, разумеется, никому ничего не сказал, но мастер, которого подкупила терпимость Рудаева, постарался, чтобы об этом разговоре узнал весь цех.

И еще одно проявление заботы пришлось по душе людям — добрый час выгадывал для них Рудаев на рапортах. Проводил он их коротко, сжато, особенно после ночной смены. А иногда отменял совсем и оставлял лишь тех, кто был крайне нужен. Лишний час в день — как находка. Можно и отдохнуть, и погулять, и почитать. Каждый найдет этому часу лучшее применение.

Всем стало легче. Только Рудаеву тяжелее. Гребенщиков вел себя хитро. Он взвешивал, на какое совещание стоит пойти, а от какого можно безболезненно увильнуть. На профсоюзное собрание его не затянешь никакими силами, на комсомольское — и подавно. На партийное являлся раз в год, и то после соответствующего внушения. И приучил всех делать для него исключения. Рудаев же бывал всюду, куда его только ни звали, выполнял все требования, и у него буквально не было свободной минуты. К тому же заместитель у него оказался слабый. Прислали ему Галагана из старого цеха, руководствуясь принципом: лучше плохие свои, чем хорошие чужие, и парень растерялся в этих просторах — пять самостоятельных зданий. Он буквально не знал, за что взяться, и пока не он руководил людьми, а люди руководили им. Рудаев предпочел бы себе в заместители Сенина, но у него не было диплома инженера, к тому же он не считался своим, коренным. А Галаган был свой, местный, и Троилин, который видел для себя опору в местных кадрах, заставил сопротивлявшегося изо всех сил Галагана пойти в этот цех.

Рудаев опасался приневоленных людей. В случае чего у них всегда находилось оправдание: «Говорил, что не справлюсь, — и нечего меня винить. Пеняйте на тех, кто поставил». Но разве всегда приходится работать с теми, кого жалуешь? Он с удовольствием отделался бы и от Мордовца и от Аллы Гребенщиковой, которая вот уже месяц как заведовала экспресс-лабораторией. Она ежедневно появлялась в рапортной, сидела с подчеркнуто безразличным, даже скучающим видом, терпеливо выслушивала все претензии в адрес лаборатории, но нет-нет Рудаев ловил на себе ее пристальный и, как ему казалось, враждебно-настороженный взгляд.

В лаборатории по-прежнему случались ошибки. Особенно на скоростных плавках, проводимых с продувкой. Предыдущему заведующему Рудаев устраивал такие головомойки, что тот вылетал из рапортной, как ошпаренный, — шутка ли когда лишние две-три тысячные процента фосфора или серы решают участь девятисот тонн металла! А вот с Аллой Дмитриевной он вынужден был разговаривать чрезвычайно сдержанно, чтобы не подумала, будто переносит на нее свою неприязнь к Гребенщикову. К тому же в те дни, когда Алла Дмитриевна чувствовала себя виноватой, она приходила на рапорт с таким унылым видом, что впору было успокаивать ее, не то что журить. А его одинаково раздражал любой ее вид — и наигранно бесстрастный, и удрученный. Он воспринимал ее как затаенного врага, как покорившегося до поры до времени в силу обстоятельств независимого зверька. Рано или поздно, зверек этот, того и гляди, ощерится, соберет все свои силы и проявит себя, покажет, что он такое.

К тому же Рудаев устал. Устал сверх всякой меры. Много сил отнял август, когда вели опыты с продувкой, а в сентябре вместо долгожданного отпуска пришлось принимать цех и работать по сути за двоих — за себя и за заместителя, которому нужно было дать время освоиться.

Однако Рудаев не унывал. В резерве у него были здоровье и молодость.

— Что случилось? Опять свод? — встревоженно спросил Рудаев, когда Межовский влетел к нему в кабинет.

Этот всегда очень спокойный ученый был необычно взволнован. Даже дышал прерывисто, словно только что ушел от опасности.

Межовский прошелся по кабинету. Туда-сюда, от стола к двери и обратно. Захлопнул дверь, тоже необычным для себя резким жестом, таким резким, что в ближайшем окне задребезжали стекла. Помахал рукой в воздухе — нет, мол, не свод, но продолжал ходить, не объясняя причины своего состояния.

Наконец он сел в кресло, увесисто положил ладони на подлокотники, что, очевидно, должно было означать: «Вот я уже и пришел в норму», и обрел дар речи.

— Хотите иметь кислород и на первой печи? — Он пытливо посмотрел на Рудаева из-под своих глянцево-чёрных лохматых бровей.

— Есть вопросы, которые можно не задавать, потому что ответ на них может быть только один.

— Не скажите! — Межовский снова поднялся, снова походил, раздумчиво глядя на пол. — Не всякий будет такому рад. Больше стали — больше хлопот. И увеличенный план.

— Хватит загадок, — досадливо буркнул Рудаев. — Выкладывайте, что там у вас.

— Смотрите, что получилось. Дули кислород в факел — его хватало на одну печь, стали дуть в металл — насытили две печи. А стоит нам снизить его содержание с девяносто восьми процентов до семидесяти — и мы обеспечим три печи.

— А эффект от такой продувки? — усомнился Рудаев.

— В том-то и дело, что эффект равнозначный. — Межовский протянул Рудаеву листки бумаги с наспех сделанными теплотехническими расчетами и принялся обосновывать свою теорию. В заключение он сказал: — Снизив концентрацию вдуваемого кислорода, мы заставим работать и дешевый, нагретый до тысячи градусов активный кислород атмосферы печи.

Рудаев стал просматривать расчеты. Иногда брал логарифмическую линейку, когда возникало сомнение, проверял, не вкралась ли ошибка. Нет, все было идеально правильно, и тем не менее вывод казался невероятным.

— Что вы предлагаете? — Рудаев отложил в сторону линейку, но все еще продолжал бродить глазами по формулам. Лоб его наморщился, обозначив три глубокие поперечные складки.