— Хо-ро-ша-а! — выдохнул Катрич. — Неужели жена?

Алла Дмитриевна заметила, что их столик привлек общее внимание, и поняла, что не одна она была тому причиной, что эти люди имеют какое-то отношение к ее мужу.

— Ей-богу, я не выдержу… Я сейчас приглашу ее танцевать, — воинственно заявил Катрич.

— Очнись! Какие тебе танцы среди бела дня да еще без музыки! — прикрикнул на него Серафим Гаврилович.

— Фу, чёр-р-рт, я и не сообразил…

Захотелось созорничать. Всем. Даже Серафиму Гавриловичу, тем более что Гребенщиков оглянулся на них, решив установить, кого это так внимательно рассматривает жена.

Серафим Гаврилович налил рюмку водки и отправился с ней к столику экс-начальника.

Гребенщикова озадачила такая непринужденность, но он заставил себя вежливо улыбнуться и попросил сталевара присесть.

— Можете верить, можете нет, но вот только недавно мы за вас выпили, — сказал Серафим Гаврилович.

— За здравие или за упокой? — осведомился Гребенщиков, переводя разговор в шутку.

— За двадцать четыре года, что вы мартену отдали. Гребенщиков посмотрел на сталевара настороженно, ожидая подвоха, но все же протянул рюмку. Чокнулись.

Не успел Серафим Гаврилович уйти, как подошел Катрич. Гребенщиков ему был совершенно не нужен, но как же не рассмотреть поближе его красотку-жену.

Алла Дмитриевна пригласила его к столу таким изящным жестом, какой можно увидеть разве только в театре, и улыбнулась простой улыбкой рабочей девчонки. Катрича привели в телячий восторг и этот жест, и улыбка, и он, считавшийся сердцеедом и знатоком светского этикета, в почтительном, хотя и неуклюжем поклоне поцеловал ей руку. Почувствовав на своем колене железные пальцы Серафима Гавриловича, он все же не ушел. Присел на краешек стула и завел с Аллой Дмитриевной галантный разговор. Почему он никогда не видел ее раньше? Нигде не бывает? Чем же тогда она занимается? Трудно предположить, что только домашними делами. Ах, студентка химического заочного. Нет, она больше похожа на поэтессу. Или на актрису. Жила бы в столице, ее непременно нашел бы какой-нибудь режиссер. Что-то у нее от Анны Карениной.

— Как жизнь? Не подводит? — спросил Гребенщиков Серафима Гавриловича.

— Пока вроде нормально.

— А в цехе?

— Как и должно быть.

— А мне ваше грядущее рисуется темно.

— Вы изложницы имеете в виду?

— Понимаете, а говорите — нормально. Металла будет больше, а изложниц строго по наряду. Куда разливать? Скажите сыну, пусть стучится во все двери, требует, скандалит. Это очень серьезно, Серафим Гаврилович.

Подсел в конце концов к столику Гребенщикова и Сенин. Разговор к этому времени стал общим. Потом вниманием овладел Гребенщиков. Принялся рассказывать о возможностях и перспективах конверторного производства на их заводе, в стране и за рубежом. Говорил он с таким подъемом, с такой экспрессией фанатического сторонника нового метода выплавки стали, будто всю жизнь только этим и занимался.

Его слушали с подчеркнуто вежливым любопытством, и казалось, что обе враждующие стороны заключили между собой мир на вечные времена,

Зимой Рудаеву живется тяжелее — он лишается моря. Выйдет иногда на свидание с ним, посмотрит с пригорка вдаль и взгрустнет по лучшим временам. Но не только тепло и лето вспоминаются ему теперь. С четкостью гравюры, вырезанной на металле, встает в памяти поездка по морю, которая так лирически началась и так драматически окончилась. Это тоже не способствует хорошему настроению. Два месяца прошло с той поры, а он ни разу не виделся с Лагутиной.

Приняв цех, закрутился так, что недосуг было, а когда спустя некоторое время позвонил, наткнулся на холодный тон и сплошные «нет». Надо было во что бы то ни стало переговорить с ней. Но где? В редакции. Но какой может быть разговор в тесном помещении, где человек сидит на человеке! Прийти к ней домой? Тоже вариант не из лучших. Он помнил, каким взглядом наделили его родственники Лагутиной, и при мысли о встрече с ними ему становилось не по себе. И улица к выяснению отношений не располагала. Нет у них более удобного места, чем его кабинет. Он нашел достойный предлог вызвать Лагутину в цех — печи достигли наивысшей производительности. Она пообещала, но не пришла, и это совсем сбило с толку. На кого она злится? На него за проявленную тогда настойчивость, или на себя за уступчивость, или на обоих вместе — как в этом разобраться? Однажды они столкнулись в заводоуправлении, она вежливо ответила на его приветствие и тотчас с кошачьей легкостью ускользнула. И вообще она как-то притихла. Даже статьи ее печатались теперь в газете редко.

Одно только спасает Рудаева, позволяет глушить тоску — это радость управления хорошо налаженным механизмом. Она доступна далеко не каждому. Один сядет впервые за руль автомашины, и тычется она в разные стороны, как щенок в поисках матери. Другому же машина сразу отвечает взаимностью — легко повинуется каждому движению.

Нечто подобное испытал Рудаев, когда работал еще сталеваром. Огромнейший сложнейший агрегат, в плавильном пространстве которого размером в сто квадратных метров мечутся газовые потоки со сверхзвуковыми скоростями, с почти двухтысячной температурой, с химическими реакциями, проходящими порой с фантастической скоростью, подчинялся ему с покорностью вышколенного хищника. Поворот рычага, нажим кнопки — и пламя либо стихает, либо набирает силу, ярится, команда — металл принимается бушевать, еще команда — смиряет себя. Иногда эта страшная стихия выходит из повиновения. Тогда десятки тонн расплавленного металла со стремительностью взрыва выплескиваются через окна печи и заливают обширную площадь, преграждая путь людям и машинам, препятствуя работе печей. Но и в укрощении этой стихии есть свое неповторимое и не всем доступное упоение.

Теперь Рудаеву повиновались все печи, весь цех. Оп как бы осязал результат каждого своего действия, каждого своего указания. Заменил незадачливого сталевара способным — плюс столько-то тонн, предложил новый способ раскисления металла — сколько-то тысяч рублей экономии, разработал свой метод справедливой оценки труда сталеваров на печах форсированного режима и на обычных — и соревнование формальное превратил в подлинное. Раньше все было определено наперед. Как ни жми, как ни старайся, а лучшими оставались сталевары третьей печи. Теперь все зависело от твоей расторопности, от твоего мастерства. И оценка результатов твоей работы перестала колебаться в зависимости от отношения к тебе начальника цеха, от его настроения. Все пришло в движение, естественное, закономерное, нарастающее движение, которое не нуждается в дополнительных побудителях. Берегли каждую минуту. Не потому, что она давала лишний гривенник, а потому, что давала лишние тонны. В полную силу стал действовать закон рабочей гордости — сделать лучше, чем твой сосед. Каждый месяц подводились теперь итоги соревнования, и они волновали всех.

Многие ожидали, что, выйдя в начальники, Рудаев изменится к худшему — командное кресло зачастую даже хороших людей портит. Но получилось наоборот. К личному авторитету прибавился авторитет должности. Рудаев стал уравновешенным, спокойным. Привыкшие к окрикам и ругани старого начальника цеха люди поначалу даже робели от его дружелюбия.

К тому же все чувствовали его заботу. Даже в мелочах. Кто когда видел Гребенщикова в столовой? Он ни разу туда не заглядывал и порядка в ней не наводил. В конце концов дело дошло до того, что сталевар, подручный, разливщик не могли поесть. Прибежит человек, урвав десять минут, а в столовой хвост. Тут и строители, и транспортники, и бог знает кто. Рудаев изменил порядок отпуска еды, что раньше не волен был сделать. Организовал доставку горячей пищи к печам, затем открыл филиал столовой прямо на рабочей площадке. Теперь печевым и разливщикам даже не нужно было выходить из здания цеха. И в душевой навел порядок. Обложил стены белым кафелем, поставил новые шкафчики для одежды — попросторнее, повыше, приобрел резиновые коврики и требовал чистоту под стать больничной — зайти приятно. Времени это у него заняло немного — прикинул — распорядился — проверил, а люди были ему благодарны. Когда же Рудаев организовал технический совет при начальнике цеха, в который вошли все инженеры и рабочие высокой квалификации, это окончательно расположило к нему людей. Они перестали чувствовать себя покорными исполнителями чужих замыслов. Еще бы! Сами выражают свою волю, сами проводят в жизнь свои решения, сами обсуждают и утверждают инструкции. Эта попытка начальника опереться на опыт и технические возможности коллектива стала быстро приносить свои плоды. Она будила мысль, взывала к активности.