Всякая выдержка имеет свой предел, и Рудаев начал терять ее. Он зверел при одном упоминании о шестой печи и, чтобы сразу отбояриться от тех, кто остерегал от этого шага, и от тех, кто требовал пуска печи, отвечал стандартной фразой:.

— Печь не пущу, пока не будет изложниц.

Одна фраза для всех, только с разной интонацией — либо непримиримо зло, либо успокаивающе.

Десять дней оставалось до конца года, когда на завод приехал Даниленко. Приехал настропаленный, взбудораженный: объект в плане пуска — и вдруг какой-то без года неделю начальник портит показатели области и республики. Он еще в начале месяца собирался нагрянуть сюда, навести порядок, но дел уйма (не только за металлургию, за всю промышленность области отвечает он, а в декабре всегда бывает трудно свести концы с концами), и в Приморск вырвался с трудом. Нажимали на него с пуском шестой печи не меньше, чем на Рудаева, только все разговоры велись на более высоком уровне — высшие органы республики и Союза. Звонки следовали один за другим, и он не мог отвечать на них, как отвечал Троилин. Тот отделывался просто. Заявлял, что начальник цеха пускать печь не хочет, наивно полагая, будто ссылкой на начальника снимает с себя всякую ответственность, и таким признанием собственного бессилия только дискредитировал себя. Поддержи он начальника, скажи, что не может пустить печь именно он, Троилин, уважение к нему только возросло бы. А так создавалось впечатление, будто директор выпустил вожжи и едет туда, куда его везут.

Решающее совещание было назначено в кабинете начальника цеха. Большое помещение к десяти часам утра было переполнено, даже в приемной сидели люди. Даниленко уселся за общим столом, оглядел всех, кивнул тем, с кем еще не виделся/Хитро прищурился, добравшись взглядом до Лагутиной.

Оставалось четверть часа до начала совещания. Все уже собрались, можно было приступить к делу, но отсутствовал главный виновник торжества — Рудаев. Появился он без одной минуты десять, крупными шагами прошествовал по кабинету, бросил кепку на шкаф и не особенно любезно посмотрел на Троилина, занявшего его место. Сел напротив Даниленко.

— Воспитанный хозяин встречает гостей у порога своего дома, а не заставляет себя ждать, — незамедлительно сделал замечание Даниленко.

— Это справедливо, когда у хозяина полное благополучие. А если в доме покойник… — Рудаев произнес — эти слова так миролюбиво, будто пришел сюда не на избиение, а на рядовое собеседование. — Сейчас печи ждут составов. Шестисоттонная и девятисоттонная, Обе перегружены, и сталевары не знают, куда пойдет металл — в ковши или в любую дыру, которую он проест. И им нужен начальник, не расшаркивающийся у порога, как, того, хотелось бы вам, товарищ Даниленко, а такой, который стоял, бы рядом с ним у печи, который, если помочь, не может, то хоть подбодрит вовремя.

В воздухе запахло — порохом. Люди помнили Даниленко на директорском посту и знали его норов.

— Так что, начнем? Разрешите мне? — предложил Троилин.

— Зачем начинать? И почему вам? — придержал его Даниленко. — Давайте сразу кончать. Дадим слово начальнику цеха, пусть попробует оправдаться в своих действиях.

Начало было малообещающее. Это почувствовали все, в том числе и Рудаев. Однако вместо того, чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку и корректно и вежливо привести вразумительные доводы в свою защиту, Рудаев принялся зачитывать несвойственным ему скрипящим голосом выборку из плавильных журналов, когда и на сколько времени были задержаны плавки из-за нехватки изложниц и какие потери при этом понесены. Говорил он монотонно, неторопливо, ничего не комментируя.

— Пятое декабря. Печь номер один. Простой на плавке пятьсот сорок первой — два часа пятьдесят минут. Потеряно из-за перегруза печи двадцать две тонны. Металл ушел в шлаковую чашу. Прогорела чаша емкостью в одиннадцать кубометров. Плавка из-за доливки чугуна выпущена не по заказу. Марка — ноль. На плавке номер пятьсот сорок два — три часа десять минут простоя-Лагутина слушала и ежилась. Ей непонятен был сейчас Рудаев. Что он делает? Для чего вызывает на себя огонь? И эта манера читать, не сбиваясь ни с тона, ни с ритма, раздражает, выводит людей из себя.

— Ой-ой, прет против рожна, — встревоженно шепнул ей сосед. — Троилин багровеет, а Даниленко, смотрите, пополотнел.

— Седьмое декабря. Печь номер один. Простой на плавке номер… — тянул скучнейшую канитель Рудаев.

— Борис Серафимович, назовите сразу итоговые цифры, — предложил Даниленко. Все это время он упорно смотрел на Рудаева откровенно недобрым взглядом.

— Итоговые не впечатляют, — не замедлил с ответом Рудаев. — Мы все привыкли к большим цифрам: к тысячам тонн, к миллионам рублей, к миллиардам километров. Голая цифра скользнет в сознании и исчезнет. Я хочу, чтобы сидящие здесь прочувствовали, да, да, именно прочувствовали хотя бы одну цифру. Вот я назвал простой — три часа десять минут. Затратил на это две секунды вашего внимания, и то вы уже ощетинились. А представьте себе, что произошло за те три часа, упомянув о которых, я отнял у вас две секунды! В печи девятьсот тонн расплавленного металла. Это стихия. И вместо того, чтобы направить ее, дать ей выход, с ней затевают опасную игру. Сталевар сдерживает ее, дразнит и только прикидывает, куда запросится сталь. Но вот на плавке заработал порог. Тут сидят строители, они не совсем понимают наши сталеварские термины. Заработал — это значит, что готовый металл разъедает огнеупорную массу, пытаясь вырваться наружу. Чего только не бросают, чтобы укрепить порог, преградить металлу путь на площадку! Кончили, успокоили, забили. Начинает работать откос. Металл бурлит, выгрызает яму. И опять борьба за девятьсот тонн металла и за жизнь печи. Так сто девяносто минут, в коих каждая секунда до предела напрягает нервы многих людей, ибо каждую секунду металл может хлынуть в откос, разрезать его до подины и остановить печи на… кто знает на какой срок. Подобного «опыта» еще ни у кого не было…

Рудаев снова принялся зачитывать цифры. Его впервые видели таким. Очень решительным, знающим себе цену, неустрашимым.

Наконец, ко всеобщему облегчению, он замолк. Достал из кармана папиросу, закурил и спокойно опустился в кресло.

Любопытная картина предстала глазам Лагутиной. У Троилина схлынула краска с лица, оно помягчело, подобрело, у Даниленко исчезла бледность. Оба пришли в норму. Вряд ли предполагал Рудаев, всячески растягивая время, что делает именно то, что нужно. Получилось это у него непроизвольно, но получилось кстати.

Все взгляды устремились на Даниленко — ждали его решения. Строителей мог удовлетворить только пуск печи, причем до Нового года. Для цеховиков такой исход был смерти подобен. Они сидели как на иголках, переглядывались, перешептывались. В этом калейдоскопе лиц, по-разному выражавших личную заинтересованность, Даниленко заметил одно лицо, не выдававшее смятения, — лицо Лагутиной. Она, казалось, не была ничем обеспокоена. «А разве не так? — подумал он. — Любой исход ничего не меняет в ее жизни. — И тут же опроверг себя. — Э, нет, она здесь далеко не объективный судья». Перевел взгляд на Рудаева. Тот выпускал ленивый дымок и сидел такой безучастный, расслабленный, будто предвидел все наперед и ни от кого ничего путного не ждал.

Молчали. Молчал и Троилин. Хотел было спросить, какие будут предложения, но вовремя спохватился. Это не общее собрание, где вопросы решаются голосованием.

Нежданно-негаданно поднялся Женя Сенин.

— Если вас, товарищ секретарь обкома, хоть в какой-то мере интересует, что думает на этот счет технический совет цеха, — он кашлянул в кулак и продолжал басовитее, громче, — то я, как его председатель, заявляю, опираясь на общее мнение: пускать печь в таких условиях нельзя.

Даниленко высоко задрал подвижную левую бровь, отчего правый глаз его совсем прикрылся, посмотрел на молодого сталевара, как на мальчишку, который лезет в драку взрослых, и больше из вежливости, чем из уважения к его сану, спросил: