— А это что за орган такой? Консультативный или решающий?

— Консультативный, — сказал Сенин.

— Решающий, — сказал Рудаев. Даниленко повернулся к Троилину.

— Хорошего начальника подобрали. Мало того, что сам против пуска, так еще весь коллектив настроил.

За Рудаева тотчас вступился Катрич.

— Никто никого не настраивал. Всякому человеку, не лишенному здравого смысла, ясно: пустить новую печь — значит, заведомо идти на аварию.

— Выходит, вы тут все со здравым смыслом, а мы лишены оного! — вскипел Даниленко.

— Дело не в здравом смысле, дело в разнополюсности интересов, — тотчас нашелся Сенин. — Мы думаем о создании безаварийной обстановки в цехе и о качестве металла, а строителям на это начхать. Им важно ссунуть рапортоёмкий объект. Вы, Николай Александрович, сами видели, какая тут работа, и понимаете, какое может быть качество.

Эти слова, сказанные без всякого пережима, вдруг поколебали чашу весов. И все же никто не ожидал того решения, к какому пришел Даниленко.

— Эх, что поделаешь. Начальник есть начальник. Считает, что печь пускать нельзя, — значит, пускать не будем, — как-то по-домашнему, легко и бесхитростно, произнёс он, чем немало озадачил присутствующих.

Кто-то засмеялся, кто-то ругнулся. Потом в одно и то же мгновение со всех сторон завопили:

— А план?

— А расчеты с банком?

— Что нам каменщики скажут, которые сверхурочно работали?

— А правительственное задание, выходит, не в счет?

Хмыкнул, покрутил головой Троилин.

— А вы нам, Николай Александрович, снимете январский план на эту печь.

Даниленко сдвинул брови. Нервно пощипал себя за губу.

— Конечно же, товарищи, и строители в ущербе, и цеховики. Всем плохо. Мне, кстати, тоже. Но приходится признать, что бывают безвыходные положения…

Расходились долго и неохотно. Даниленко окружили строители, в чем-то убеждали его, что-то выпрашивали, он отвечал торопливо, отрывисто — лишь бы отделаться, а сам неуклонно продвигался к выходу.

В конце концов в комнате остались только Рудаев и Лагутина. Она возле двери, он — у стола.

Лагутина нажала защелку на замке и приблизилась к Рудаеву.

— Ну, знаете, Борис Серафимович… Я привыкла к вашим крутым поступкам, но такого никак не ожидала.

Он взял ее руку, не поднимая головы стал перебирать пальцы. И такой трогательный был он сейчас, большой, сильный, выстоявший и нуждающийся в тихой человеческой ласке, что у Лагутиной повлажнели глаза.

В дверь постучали. Он прижал к щеке теплую ладонь и, тяжело поднявшись, пошел открывать дверь.

Когда Лагутина вышла из конторы мартеновского цеха, ее окликнул Даниленко. Он стоял у ЗИЛа в окружении строителей и, по всей видимости, никак не мог от них отделаться.

— Вы в город? Будьте ласка, подвезу.

Она не обрадовалась этому предложению. Ее всегда коробила манера начальства «подвозить». Сядет на переднее сиденье и либо хранит гордое молчание, либо снисходит до разговора вполоборота. Но Даниленко сел рядом с ней и, не успел шофер тронуть машину, заговорил о Рудаеве.

— Измором взял. Как в английском парламенте. Там, чтобы донять сенаторов, часами говорят о чем угодно, даже телефонную книгу читать можешь, и этот… Впрочем, пример неудачный, — сам себя опроверг Даниленко. — Рудаев действовал неспроста. Каждая цифра била по мозгам, врывалась в сознание. И результат налицо. Даже совнархозовцы не пикнули.

— А что им, они доживают последние дни, — сказала Лагутина, рассеянно глядя в боковое окно машины. — Они сейчас больше думают о том, куда устраиваться на работу. Не учли в свое время, что завод — это вечное, непреложное, польстились на преимущества аппаратной деятельности. Кстати, есть что-то очень притягательное в устойчивости общественных форм и нет ничего хуже реорганизаций. Они действуют разлагающе. Далеко не все могут работать с полной отдачей сил в подвешенном состоянии.

— Да, трудное время начинается, — согласился Даниленко. — Одни уходят, другие еще не пришли. А пока новое министерство наберет обороты…

— А пока безвременье… — Лагутина покосилась на шофера.

Даниленко понял ее опасение.

— Лицо доверенное и проверенное на молчаливость. — И громче: — Здесь, в машине, иногда такие вопросы решаются, вернее, предрешаются… А знаете, ехал я сюда совсем с другими намерениями.

— Знаю, это сразу было видно. Все только и ждали: вот-вот начнется укрощение строптивых. На людях, по слухам, вы предпочитаете загибать салазки.

— И вы верите тому, что говорят?

— Вы тоже этим грешите…

Теперь Даниленко перебросил взгляд на шофера — засек ли?

— Куда путь держать? — спросил тот, увидев в зеркальце нацеленные на него глаза и на всякий случай притормаживая.

— Эх, хорошо бы сейчас арбузика моченого… — простонал Даниленко и плотоядно сощурился.

Машина тут же свернула и, не успела Лагутина опомниться, въехала во двор.

— Прибыли благополучно. — Даниленко распахнул обе дверцы.

Хороший кирпичный домик, сарай, гараж, большой участок, от которого несся терпкий аммиачный дух. А дальше — степь. Черная, голая, будто и не зимняя. Только в ложбинах серел чудом задержавшийся снег.

Лагутина сделала несколько глубоких вздохов.

— А воздух тут деревенский.

— Вы присмотритесь к участку, — хвастливо проговорил Даниленко. — Люди добрые сажают капусту, свеклу, морковь, лук и, конечно, картофель. Все, что может пригодиться зимой. А здесь — люцерна, чечевица, овес и еще какие-то злаки, которые в доме абсолютно не нужны. У меня отчим агроном.

— Ах, вот у кого водятся моченые арбузики… Но, мне кажется, полагалось бы предварительно спросить человека, есть ли у него время и желание…

— Не успел, Дина Платоновна, — заговорились. — Вид у Даниленко смущенный, а глаза смеются.

Из дома вышла женщина. Типичная украинка — черные очи, черные брови. Гладко зачесанные на пробор и стянутые на затылке в узелок волосы. Расцеловала Дани-ленку, спросила не очень дружелюбно:

— А це шо за красуня?

И секретарь обкома, личность властная и порой нагоняющая страх, вдруг оробел:

— Это подруга Варюши, Дина Платоновна. Только теперь хозяйка дома соизволила поздороваться с гостьей и, сказав традиционное «Прошу до хаты», заторопилась в дом.

У Лагутиной сразу испортилось настроение. Что за патриархальщина? Солидного возраста сын, и такой сын находится под контролем. А может, его нужно контролировать? И почему он соврал? Почему не сказал так, как есть?

— Шофер может отвезти меня в редакцию? — спросила она.

— Мне очень нужно с вами поговорить, — тоном, пресекающим всякие возражения, молвил Даниленко. — Что касается Екатерины Васильевны… Она мне мачеха и женщина пуританского склада.

— Отчим и мачеха? — удивилась Лагутина. — Как же это могло получиться?

— Умер отец — мать вышла замуж, потом умерла мать — отчим женился. Вот так и получилось. Просто.

— А приедет Варюша и выяснится, что такой подруги у нее нет?

— Варюша меня не выдаст.

Лагутина пересилила себя и нехотя вошла в дом.

Обувь оставляется у порога. Здесь же надеваются тапочки, сплетенные из тростника. И это ради дешевых дорожек, постланных на девственном, блестевшем зеленой краской полу. В комнате редкостная, удушающая чистота и редкостная безвкусица. Целый музей безвкусицы. Гипсовые фигурки работы незадачливых базарных ваятелей, гипсовые тарелочки на стенах с вырезанными с открыток цветочками и женскими головками, коробочки, инкрустированные раскрашенными ракушками, и целый выводок лебедей. И на ковриках, и в стеклянных шарах, и просто вольно плавающих на всех мало-мальски свободных поверхностях.

Даниленко быстренько прошел эту комнату и открыл дверь в другую. Здесь тоже все было вылизано, но комната оставалась жилой и живой. Простенькие полки, на которых и книги, и колбы с химикалиями, и флаконы с различными семенами. На стене под стеклом коллекция жуков и бабочек. И всюду пучки высохших растений. Власть Екатерины Васильевны на эту обитель не распространялась.