— Под одной крышей живут два разных человека, — вслух подумала Лагутина.

— Фантастическая прозорливость, — улыбнулся Даниленко. — Мой отчим — человек сложной судьбы. Селекционер, последователь Прянишникова. Пришили морганизм. Это совхозному агроному. Представляете? С работы выгнали, жали, мяли, но не сломали. Вот на этих деляночках свою породу твердой пшеницы вывел — «ТИН» — Титарюк Илья Никанорович. На своих деляночках испытывает новейшие химические удобрения. Со всех окрестных совхозов за консультацией к нему приезжают, как в институт.

— На пенсии?

— Что вы?! Всего шестьдесят восемь, отправишь его на пенсию! Старший агроном совхоза, как и раньше. Вот его детище. — Даниленко не без гордости потряс флакон с ядреной, зерно в зерно, пшеницей, отливавшей янтарем. — И еще один очень любопытный штришок в его биографии. Перед самой войной вывел он невероятной клейкости пшеницу. За нее мигом ухватились ученые мужи. А тут — война. Берег он с мачехой мешочек этой пшеницы как зеницу ока. Ни одного зернышка не взяли, хотя сами ходили опухшие и меньшие дети клянчили, чтобы на кашу пустили. Нет — и все. Кончилась война, отвез он, счастливый, этот мешочек в институт. Приняли, поблагодарили. А вскоре выяснилось, что пшеничку по халатности спутали с другими семенами. Труд десяти лет пропал зря. У нас большая семья. — Даниленко приглушил голос. — Трое от первого брака, четверо от второго. Всех в люди вывели. В воспитании детей отчим сыграл значительную роль. Мы видели, что несгибаемость жить не очень помогает, но дает главное — уважение к самому себе. И он культивировал в нас эту черту. К тому же и мачеха человек на редкость прямой и правдивый.

В соседней комнате гулко пробили стенные часы. Даниленко нахмурился — должно быть, ему нужно было торопиться. Заглянул в записную книжку, что-то вычеркнул, что-то записал и повеселел, словно сбросил груз забот.

— Разговор у меня с вами серьезный, Дина Платоновна, — снова заговорил он. — Мы очень плохо прививаем нашим молодым рабочим чувство любви к заводу, чувство гордости за него. Раньше было просто: рабочими становились, как правило, дети рабочих, профессия переходила от отца к сыну. А сейчас много разночинцев. Знаете сколько? Процентов шестьдесят. До прихода на завод они с рабочим классом ничем связаны не были, в них надо воспитывать рабочий дух. А это значит не только прививать трудовые навыки.

— Я, кажется, вас поняла. Нужна книга о заводе.

— Снова отдаю дань вашей проницательности, на этот раз всерьез. Нужна документальная книга, но так написанная, чтобы от нее не оторваться. И чтобы она не была похожа на поминальники с длинным и нудным перечислением имен за здравие и за упокой. Определить поворотные этапы в жизни завода, выбрать ярких людей.

— И в числе их — вас.

— Я опасался, что вы такое подумаете, но тешил себя надеждой, что имею дело с женщиной умной и не злой. А вы оказались…

— …неумной и злой.

— Просто злой. Или задирой.

— Меня рассердила бесцеремонность доставки в эти чертоги. Теперь я расплатилась.

— Я не нашел другого способа не спеша поговорить с вами. Ну где, скажите, было бы удобнее?

— Пожалуй, здесь наиболее удобно.

— Значит, мир?

— Мир.

— Между прочим, утверждают, будто завод строил дед покойного президента Кеннеди. Проверьте, кстати. Оборудование цехов было целиком закуплено в Америке.

А сейчас новый завод поставляет металл в сорок две страны. — Даниленко помолчал. — Право же, возьмитесь за этот нелегкий труд. Я уверен, вы напишете книжку. Ваша стихия — завод. То, что вы писали о рыбаках, о порте, — это слабо. Дилетантски. Так может писать каждый мало-мальски способный журналист. Потом, при посвящении молодежи в рабочие, мы будем вручать эту самую книжку. Надо, чтобы она была пронизана тем уважением к рабочему классу, которое у нас понемногу утрачивается. Ну и, разумеется, она должна быть эмоциональной, должна брать за душу.

— А где взять время?

— Мы вас оформим на завод, придумаем должность.

— И какой титул у меня будет? Помдиректора по литературным вопросам?

— Вы зря смеетесь. Титул будет не громкий, но должность весьма почетная. И зарплата — ваших две с половиной сейчас.

— Хотите оторвать от газеты, чтобы не царапалась?

— Царапайтесь на здоровье. Пока то, что вы писали, меня устраивало. Попадется что-нибудь мимоходом на зуб — дерзайте. Но основное внимание — книге. Командировки будем давать. В Киев, в Москву. Придется посидеть и в ИМЭЛе, и в Ленинской библиотеке — заводские архивы у нас погибли. Надо изучить дореволюционное прошлое завода, годы войны — оккупация, сопротивление. Чувствуете, какую глыбу надо поднять?

— А кончится эта работа?

— Кончится — и что же? У вас уже будет книжка. И уйма материала, которым сможете распорядиться по своему усмотрению.

Предложение было заманчивым, Лагутина задумалась. Она ясно представляла себе всю кропотливость и сложность этой работы, но такая работа давала ей возможность вступить на литературную стезю. И материально будет легче. Пока она живет старыми запасами. Одета, обута. И за квартиру не платит. Но так не может продолжаться вечно. Жаль, разумеется, уходить из газеты. Филипас считает ее украшением редакции, носится с ней. предоставляет полную свободу в выборе тем и в трактовке вопросов. Но такой редкой возможности упустить нельзя.

— Не откладывайте в долгий ящик. И начните со стариков, — продолжал Даниленко. — Они могут мно-огое рассказать, но они не вечны, учтите…

— А сроки?

— Дадим два года со дня оформления. До оформления может пройти месяца полтора и больше. Уломать наши финансовые органы… ох как трудно. Но все равно эту штатную единицу я выбью. Так по рукам?

— Признаюсь, мне немножко страшновато, А если не получится?

— Получится. Я уверен.

Лагутина все больше и больше проникалась симпатией к этому своеобразному человеку и впервые, не удерживая себя, беспрепятственно рассматривала его. Лицо грубоватое, в чем-то немножко залихватское и вместе с тем тонкое, степенное. Вскинул ломкую бровь — и сразу сбросил годы, и легко представить его в роли верховода, вожачка неблагополучных поселковых ребят, задумался — и сразу обрел вид академический, неприступный.

Даниленко неожиданно поднял глаза.

— Вы в центральные газеты вхожи?

— Печаталась в «Труде». Один раз в «Известиях».

— Лучше «Известия». Вас ничто не тревожит в развитии завода?

Лагутина ответила не сразу.

— Похоже, что аглофабрика опоздает к пуску доменной печи. И намного.

— Вот, вот. Это сейчас основная опасность. Заводу грозит перевод на сырую руду. Тогда прости-прощай все наши достижения в доменном цехе.

— Хотите переключить внимание прессы с одного объекта на другой? С домны на аглофабрику. Так? Но это ведь была ваша инициатива, Николай Александрович, строить завод с хвоста. Потому и получается, что голову приделываем позднее всего.

— Между прочим, не вредная инициатива, — прищурился Даниленко. — Пока осваивали мощности проката, подоспел мартен. Конвертерный строим. А для него чугун нужен. Значит — новая домна. И хорошо бы вместе с этой домной аглофабрику пустить. Вот об этом и нужно сказать в полный голос. Кстати, одна деталька для будущей вашей книжки. Троилин и главбух Махрушев — сверстники. Один начинал рассыльным у директора — стал директором, другой рассыльным у главного бухгалтера — стал главным бухгалтером. Пригодится?

— Еще бы. Таких деталек побольше бы.

— Ни в деталях, ни в ситуациях недостатка вы не ощутите, уверяют вас. Было бы желание — на роман наберёте.

— Уж если я отважусь потом на роман, главным героем будете все-таки вы, — бесхитростно сказала Лагутина, не подумав о том, что фраза имеет двоякий смысл.

— Зачем я? Ординарная личность. Возьмите лучше Рудаева. Вот прообраз, ничего не скажешь. И молод, и динамичен, и характер незаурядный. — Заметив, что Лагутина смутилась, Даниленко заглянул в соседнюю комнату. — Ну, какой там арбузик приготовлен?