Стало темно, настолько темно, что глаз уже не мог обнаружить иллюминаторов.
Рудаев чиркнул спичкой и в неровном свете увидел глаза Лагутиной. Страх, один только непреодолимый страх выражали они. Поняв, что выдала себя, Дина Платоновна задула огонь. Рудаев подсел к ней, взял ее руки в свои, стал согревать дыханием похолодевшие пальцы.
Мотор внезапно взревел и стих. В ту же минуту катер развернуло на месте раз, потом еще и еще, и он, прыгая е волны на волну, завертелся, как волчок.
«Вот, кажется, и все», — решил Рудаев, и нестройные, суматошные мысли закаруселили у него в голове.
Резкий удар, словно катер налетел на риф, и Рудаев грохнулся на пол. Встать на ноги ему не удается, и он, потеряв всякую ориентировку, ползает по полу, ощупью угадывая предметы.
— Борис Серафимович! Боря! — кричит Лагутина. Он поворачивается и ползет на звук ее голоса. Теперь уже не усидишь. Он ложится рядом с Лагутиной. Лицо к лицу.
— Ударились? — заботливо спрашивает она.
— Где-то что-то болит…
Им тесно на койке, но это создает ощущение уверенности — свалиться на пол теперь не просто. Им тесно, но так теплее и куда-то уходит страх.
А катер бросает вверх, вниз, в стороны, ставит на корму, на нос и крутит, крутит…
— Вы меня простите, Дина Платоновна, — виновато говорит Рудаев. — Взял грех на душу.
— Уцелеем, — прощу, — как-то безразлично отвечает Лагутина и вдруг панически: — Борис Серафимович, только правду: шансов мало?
— Немного… Я-то сам ничего, но ты…
Она растроганно прижалась щекой к его щеке. Почему-то страх исчез бесследно и только разъедала душу жалость, что все так нелепо кончается. Даже слезы выступили. Он почувствовал их, вытер щекой, нашел губами ее губы…
Глава 15
В том, что случайность определяет иногда судьбу человека, Подобед убедился на себе. Никогда не думал он, что придется работать в Приморске. После института взял направление на Амурсталь, но климат Дальнего Востока оказался губительным для жены, решили вернуться в родное Приднепровье. Сначала уехала жена, а вскоре рассчитался и он. Явился в министерство, попросил направить по месту работы жены. Заместитель министра по кадрам дал согласие, тем более что должность для него на заводе уже подобрана. Но когда Подобед пришел за документами, обнаружилось, что направление выписано не в Днепропетровск, а в Приморск. Он к секретарше. Та прочитала — ив слезы. «Поезжайте в Приморск, прошу вас. В конце концов какая вам разница — здесь или там, все равно связано с переездом. Если замминистра узнает, что я напутала, плохо мне придется. Это у меня не первый раз, он уже предупредил…» Подобед растерялся. Что делать? Шутка ли ехать в неизвестность? А секретарша продолжала плакать. У нее двое детей, муж умер, снимут с работы — не найти ей такого подходящего места. Дом рядом, в перерыве можно сбегать детей проведать, покормить.
Подобед посочувствовал бедной женщине. Сунул направление в карман и махнул в Приморск. А приехал — и кое-как мастером устроился.
Есть поступки, которые как нельзя лучше характеризуют человека. Когда об этом великодушном шаге спустя полгода рассказал на перевыборном партийном собрании бухгалтер завода, случайно присутствовавший при этой злосчастной сцене в министерстве, Подобеда сразу же избрали в состав партийного комитета.
Он был молод, подвижен, восприимчив и горяч. И не со всеми такой добренький, каким оказался в истории с рассеянной секретаршей. И не такой «отзвучный», как его посчитали. Он был хорош только с хорошими, терпелив только с терпеливыми и чуток только с чуткими. У него хватало выдержки подолгу беседовать с непонятливым рабочим, но с теми, кто хитрил, он поступал круто. А Гребенщиков, по словам мартеновцев, явно хитрил. И вообще Гребенщиков вызывал у него раздражение. Неестествен. И в преувеличенном апломбе, и в наигранном спокойствии. Трудно понять, когда он искренне взволнован и когда по-настоящему спокоен, когда уверен в своей правоте и когда просто-напросто разыгрывает правого. Но мало ли кто тебе нравится или не нравится? От иного душу воротит, а на работе он незаменим.
Поздно вечером Подобед зашел к директору. Молча посидел в кресле перед столом, покурил. Видно было, что он наговорился за день досыта и рад помолчать.
Они не очень жаловали друг друга — секретарь парткома и директор. Разница в возрасте у них, как у отца с сыном. Одному — тридцать пять, другому — под шестьдесят. Как-то неудобно Подобеду быть с директором на равных, еще неудобнее направлять его. И темпераменты у них разные. Троилин медлителен, Подобед тороплив. Во всем. В движениях, в речи, в решениях. И они всегда немного настороже друг с другом. Но у них одинаковая реакция на людей, и это их мирит. Троилин часто удивляется: он здесь как-никак уже сорок лет, всех знает как облупленных, да и опыт жизни у него велик. Подобед же не местный, а встретится с человеком разок, поговорит с ним или даже поприсутствует при разговоре и составляет довольно точное представление о нем. О Гребенщикове он сразу сказал, когда появился на заводе: «Толковый, знающий, но заносчивостью бог не обидел. Такие, если ошибаются, ошибок своих не исправляют». И как в воду смотрел.
— Небось, насчет мартеновских дел заглядывали в партком? — потушив папиросу о спичечный коробок, спросил Подобед Троилина. — Избавляться надо от Гребенщикова. Для меня весь вопрос сводится к одному: как? Если снимем приказом, может не утвердить совнархоз. Да и суд восстановит. Суду что надо? Прогулов не делает? Нет. В пьяном виде на работу не выходит, план выполняет. Значит, увольнение необоснованное.
— Эх, взять бы да предложить на цеховом собрании: выбирайте сами начальника цеха, — мечтательно произнес Троилин. — Интересный эксперимент. Как повели бы себя люди?
— Мысль хорошая и когда-то к этому придем, я уверен. Но сейчас за такое новаторство могут набить ту часть спины, которая теряет свое благородное название. Что, скажут, за рабочий класс решили спрятаться? У самих ни ума, ни решимости не хватило?
— А можно это дипломатичнее сделать. Собрать людей и спросить, кого хотят себе в начальники. Имею я право как директор завода посоветоваться с коллективом?
— В том случае, если не знаете, как поступить. А если знаете… Тогда это не демократизм. Это игра в демократию. И прозрачная игра. Нет, Игнатий Фомич, давайте не будем изыскивать новые формы замены руководства. Что вы решили делать?
— Отменить приказ Гребенщикова. Полностью. Бориса Рудаева восстановить в должности, Рудаева-старшего просить остаться в цехе инструктором по внедрению воздушного дутья. Что касается Межовского… Заключить с ним договор о продолжении исследовательской работы.
— Еще свод сожжет.
— Пожалуй, не один. А Филипаса просить премировать Лагутину за смелую поддержку новаторов. То есть все наоборот.
— Вот так бы вы и поступили сразу, когда были тогда в мартене, — жестко сказал Подобед. — Переполоха этого не было бы. А что получилось? Просидели молча и вроде благословили. Не поймут: сами вы спохватились или… Видели же вас в парткоме. Решат — советоваться приходили. Либо страховаться. — Помолчал и добавил: — Рабочие ценят самостоятельность и справедливую непреклонность.
Троилин покраснел, как пристыженный мальчик. Сохранилась у него до седины эта способность — заливаться краской.
— Вам легко так рассуждать. Вы сызмалу приучены думать самостоятельно. Мы другую школу прошли. Нас учили, что надо думать, а не как надо думать. Сунуть бы вас в те годы, посмотрел, как бы вы крутились… Самостоятельность не в почете была, ершистость — и подавно.
В глубине души Подобед сочувствовал этому человеку, прожившему большую трудовую жизнь, хотелось сказать ему что-то ободряющее, теплое. Но точных слов не находилось, и неожиданно для себя он сказал опять жестко:
— Вот почему и надо брать курс на молодых. Есть гарантия, что у них хребет не сломан.
* * *