Дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Троилин. Когда он проводил совещание с трубопрокатчиками, в кабинет влетел Гребенщиков и, бросив на стол приказ, прокричал надтреснутым голосом, явно рассчитывая на эффект:

— Я этого выполнять не буду!

— В какой части? — не понял Троилин.

— Ни в какой! Ни одного пункта! Либо я остаюсь в цехе, либо Рудаев! Если останется Рудаев, я ухожу. Вы же были на рапорте. Вы же были согласны. Что это за рачья манера — ползти вспять!

Троилин грустно вздохнул. До чего же прав был Подобед. Взял из папки чистый лист бумаги, протянул разъяренному Гребенщикову.

— Прошу вас, Андрей Леонидович, изложить это на бумаге. Так — так, а не так — не так.

Гребенщиков почувствовал, что переиграл. Такой решимости от директора он не ожидал. Чтобы не допустить второго опрометчивого поступка, направился к выходу из кабинета.

— Нет, нет, вы здесь, — сказал Троилин и обратился к присутствующим: — Извините, придется немного прерваться.

Остановившись в недоумении, Гребенщиков мельком скользнул по обращенным к нему лицам и увидел улыбки. Насмешливые, язвительные, злорадные.

Не любили его на заводе, не пришелся он ко двору. С его постоянным утверждением, к месту и не к месту, что мартеновский цех — главенствующий, что он решает судьбу завода, смирились — заблуждение это обычное, многие специалисты считают именно свой цех важнейшим звеном в заводской цепи, — но назойливого подчеркивания своего личного превосходства над другими простить не могли.

Кто знает, как поступил бы Гребенщиков, если бы не встал из-за стола один из инженеров и не уступил с подчеркнутой любезностью своего места.

Деваться было некуда. Гребенщиков сел к столу и написал короткое заявление: «В случае, если Рудаев останется в цехе, прошу меня от обязанностей начальника освободить».

Не было бы в кабинете людей, все могло повернуться по-иному. Но именно при людях Гребенщикову захотелось продемонстрировать свой характер, и именно при людях Троилин решил проучить его.

Директор мог положить заявление в папку и дать ему ход в обычном порядке. Но он вызвал секретаршу и продиктовал короткий приказ: «Гребенщикова А. Л., согласно его заявления, от работы освободить, на его место назначить Рудаева Б. С.».

— Вот так бы давно, — послышался чей-то шепот. Гребенщиков церемонно поклонился и вышел, не потрудившись закрыть за собою дверь.

Только у проходной, уже достав из кармана пропуск, он признался себе, что совершил непоправимую оплошность. Пал жертвой самонадеянности. Покружил на месте и повернул назад. Появляться в цехе после такого приказа, пусть даже еще не опубликованного, счел невозможным — это ущемляло его достоинство. Так что же, домой? Ни с того ни с сего, среди бела дня? Отвечать на недоуменные вопросы жены? Выпутываться? И сидеть сложа руки… А что если сразу ехать в совнархоз, в обком? Или выждать, пока там всполошатся и сами вмешаются? Пожалуй, лучше выждать. Ему сейчас нельзя апеллировать. Сам написал заявление, и просьбу удовлетворили. А то получится, как в анекдоте: прошу уволить по собственному желанию, а если возможно, то оставить. И как он, старый стреляный зубр, мог так пролететь! Действительно, жизнь складывается годами, а ломается в одно мгновение. Кто это сказал? А, черт с ним, кто бы ни сказал. Вот что дальше делать?

Не одного человека за свою долгую производственную жизнь уволил Гребенщиков с работы, не одному испачкал трудовую книжку. Приходилось людям и сниматься с насиженных мест, снова налаживать быт в другом городе. Гребенщиков привык кочевать, нигде не пуская прочных корней. Ему не были свойственны человеческие привязанности, и он не мог представить себе, как трудно уезжать оттуда, где живут дорогие сердцу люди — родственники и друзья. Сам он легко перекочевывал из города в город, сразу получал хорошую квартиру, и перемена обстановки ему даже нравилась.

Впервые в жизни оказался он в положении снятого работника — ни над кем не имеет власти, никому не нужен, предоставлен самому себе. Удивительно противное ощущение. В ту пору, когда было министерство, он нашел бы, к кому обратиться. А теперь? Метаться по совнархозам? Набиваться? Нет, вряд ли он куда поедет отсюда. Отяжелел. Дети, мать. Да и город на море, фрукты, великолепный старой постройки коттедж о шести комнатах с отдельным двором. Нигде такого не получишь. Надо оставаться здесь. Рано или поздно Рудаев голову себе сломит, Троилин уйдет на пенсию и тогда снова попросят его.

Замедлил шаг, подходя к своему дому. Нелепо появляться пред очи жены, пока не пришел к окончательному решению. Но не топтаться же у всех на виду.

Трамвай, в который вскочил Гребенщиков, даже не взглянув на трафарет, шел в порт. «Вот и прекрасно, там есть где побродить на свободе без риска с кем-нибудь встретиться».

Мягкий вагон мягко постукивает на стыках, мягкий украинский говорок кондукторши. И солнце сентябрьское мягкое. После вчерашнего шторма природа будто усовестилась и притихла. Как ни странно, но все ото вместе взятое, несмотря на полную неясность положения, успокаивает нервы.

Невольно прислушался к шутливым перепалкам кондукторши с пассажирами.

— Граждане, входите веселише, — просит она. И хохочет со всеми, когда в ответ раздается пропитый бас:

— А как это веселише? С пением, чи с танцами, чи с пол-литрой?

— Молодой человек, будьте ласка, возьмите квиточек, — кондукторша подходит к франтовато одетому пареньку.

— У меня сегодня… именины, — невпопад тянет тот, во все глаза рассматривая миловидную мордашку.

— А вы шо, надумали именины в трамвае справлять? — беззлобно рокочет кондукторша и сует парню в карман рубашки билет. — Тогда это мой вам подарунок. Мужчина, — обратилась к прошмыгнувшему мимо нее старичку с тазом в руке, — а вы квиточек?

«Мужчина», «женщина». До чего дикое обращение, — без особого негодования думает Гребенщиков. — Привилось в городе и теперь ничем не вытравишь.

В порту Гребенщиков тоже чувствует себя хорошо. Людей мало — очередной пароход отправляется вечером, — жизнь бурлит только у грузовых причалов. Медленно движутся похожие на гусаков, высоко задравших головы, портальные краны, плывут в воздухе грузы, самые разные и неожиданные. То трактор, то клеть с растревоженными индюками, то широкорогий бык. Беспомощно растопырив ноги, с меланхолическим удивлением взирает он с высоты. Все, каждая мелочь привлекает внимание Гребенщикова, внимание, почти всегда занятое только цехом, и ему кажется, что он давно не соприкасался с этим простым, ненапряженным и бескрайним миром.

Из автомата он звонит жене. Задерживается на работе, обедать не придет. Больше ни о чем говорить с ней не хочется. У них и так Сложновато в семье. Дело не в разнице возраста, которая со временем сказывается все сильнее: ей — тридцать, ему — за пятьдесят, просто у них разные характеры. Белка и бирюк. Дай ей волю — всегда у них были бы гости, всегда была бы на людях. Во время отпуска, на курорте, он позволяет ей это. С ними знакомится, кто хочет, у них бывает, кто хочет. А хотят многие. Не из-за него. К Алле тянутся. Тянутся даже женщины, прощая ей необычайную открытость и естественность и красоту лица, и хорошую фигуру, и самое главное, что женщина редко прощает другой, — живость ума.

Никакой убедительный вариант внезапного ухода из цеха пока не родился, оправдаться перед женой нечем, и Гребенщиков решает пообедать в ресторане морского вокзала. Сколько раз Алла просила его посидеть здесь с ней вечерком. Он всегда отказывал — а вдруг увидят свои, заводские, что он, как все, ходит в ресторан, как все, ест и пьет, даже смеяться умеет, как рядовые смертные. Тогда он сойдет с котурнов. Рухнет ореол таинственности, который он так упорно создавал вокруг себя и которым гордится. К общему удивлению, обнаружится, что он не чужд земных радостей, что просто носит маску недоступности.

Устраивается за столиком на открытой веранде. Отсюда видно море и только море. Легкие солнечно-белые гребешки волн снуют по нему. Долго смотрит вдаль — читал когда-то, что это расслабляет глазные мышцы, позволяет им отдохнуть, — и не торопит официантку с заказом. До вечера или, вернее, до того момента, пока он не обдумает, как убедительно объяснить свой внезапный уход из цеха, времени много. Хотя, впрочем, и догадки и решения иногда возникают, как молния, — мгновенно и неожиданно.