Сын растроганно следил за тем, как суетится отец, — не привык к такой его заботе.

— Кто всем этим занимался? — спросил.

— Женя со Степаном Онуфриевичем помогли перевезти и расставить вещи, пол я вымыл, остальное — мать. Прости, если что не так.

— Спасибо, батя.

Выпили по рюмочке, закусили, еще выпили, еще закусили, и Серафима Гавриловича потянуло на доверительный разговор.

— Женился бы ты, Боря.

— Это ты со своего голоса или с материнского поешь?

— Дуэтом.

— Дуэт в сольном исполнении, — рассмеялся Рудаев. — Невесты подходящей нет.

— Хо-хо, так я тебе и поверю. А Дина Платоновна? Чего хитрить-то с отцом?

Рудаев даже поперхнулся от неожиданности.

— С чего это ты взял?

— А я что, не вижу, как ты на нее смотришь?

— Мало ли как я смотрю. Важно, как она смотрит.

— Скажите пожалуйста! — возмутился Серафим Гаврилович. — А чем ты не вышел? Да такие парни наперечет!

— Говорит, характер у меня неважнецкий, в отца пошел.

— Характер, правда… подкачал. Только неужели из-за этого? — Серафим Гаврилович долго смотрел в пол, что-то бубнил про себя, крутил головой: — Что ж, тогда из Парижа выпишем.

— При чем тут Париж? — не понял Рудаев.

— Жаклина скоро приедет.

— Одна, что ли?

— Всем семейством возвращаются. Чем не невеста? Молода, скажешь? А я считаю самое как раз. Несерьезная? Так за два года могла и поумнеть. Два года на чужбине — все равно что десять на родине. — Серафим Гаврилович придвинул стул поближе к сыну, положил руку ему на колено. — Знаешь, Боря, мать мне про Жаклину все уши прожужжала. Такая, да сякая, да ласковая, как котенок, да подхватная — все у нее в руках горит. А я… А у меня сердце, признаться, на Лагутину настроилось. Как увижу вас рядом — ну такая подходящая пара, ей-богу.

— Так кому же мне угождать? Тебе или матери?

— Да-к… мы рады будем, ежели себе угодишь.

Не привык Рудаев к таким разговорам с отцом. О цехе, обо всем, что связано с работой, они говорили вдосталь, а вот личное, сокровенное — этот порожек они не переступали.

Чтобы развязать сыну язык, Серафим Гаврилович налил еще по рюмке. Не помогло. Налил снова — сын отказался. Праздник — праздником, но начальник должен быть всегда как стеклышко — в любую минуту может понадобиться в цехе.

Когда отец ушел, Рудаева обуял смех. Ну и ну! Чего только не придумают старики! Нет, право, к старости люди глупеют.

Второго января, с трудом дождавшись, когда подали состав с изложницами для шестой печи, Рудаев выпустил плавку, дал команду накрыть подину известняком, не производить больше завалку и поставить печь на «дежурный газ» — поддерживать в пустой печи невысокую температуру, чтобы не очень остывала. Позвонил директору завода.

— Приезжайте немедленно ко мне, — неожиданно спокойно потребовал Троилин.

Разговор с директором был короткий.

— Я ошибся в тебе, когда назначал начальником цеха, — со вздохом сказал Троилин. — Нет у тебя последовательности, прыгаешь, как блоха. Это же политическая акция — остановка такого агрегата, никто на это не пойдет. И давай так: сказал «а» — говори «б». Пустил — работай. Звони в цех, пусть начинают завалку.

— Не буду. Не могу, — воспротивился Рудаев.

— А о чем думал, когда пускал?

— Думал, что изложницы подвезут.

— Плохо думал.

— Но вы понимаете, что так работать нельзя?

— Понимаю.

— И все-таки настаивали на пуске печи. Даже Даниленко вызвали.

— Вызвал. Если хочешь начистоту — застраховаться. Такое откровенное признание тронуло Рудаева. «Хороший человек, — подумал он. — По крайней мере, честный, не финтит».

— Ладно, давайте и на этот раз застрахуемся, — миролюбиво сказал Рудаев. — Разрешите воспользоваться прямым телефоном?

— Звони. — Троилин показал на один из телефонов и нажал кнопку на своем коммутаторе, чтобы слышать разговор по динамику.

Рудаев набрал номер телефона Даниленко. Занят. Снова занят. Наконец дозвонился и стал подробно рассказывать о положении в цехе.

— Я в бирюльки с вами играть не собирался, — прервал его Даниленко. — Вы думаете, мне мало труда стоило убедить центральные органы, что печь пускать невозможно? Убедил. А вы пустили. И получилось, будто я ни черта не понимаю. Всех осрамили, а теперь в кусты. Зима сейчас. Листья с кустов слетели, видно, как вы в них сидите.

— Но так мы докатимся до аварии, — попробовал возразить Рудаев.

— А о чем раньше думали?

— Пустить и остановить, — сознался Рудаев.

— Это вам не игрушки! Пускать, не пускать, останавливать. Мы что, в детском саду, что ли? А допустите аварию — выгоним с треском. Смотрите, сердобольный какой нашелся — строители разжалобили!

Возражать Рудаеву было нечего. Он молчал, а Даниленко долго еще выговаривал ему. Когда бросил трубку, Рудаев беспомощно взглянул на Троилина.

— Чем же тебе помочь, крученая твоя голова? — посочувствовал ему Троилин.

Он несколько минут вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, и все время шевелил пальцами. То разводил их, то соединял — что-то прикидывал, что-то взвешивал. Потом взял лист бумаги, написал несколько слов, протянул Рудаеву.

— Вот тебе охранная грамота.

— «Категорически запрещаю останавливать печь номер шесть. Троилин», — вслух прочитал Рудаев. Повертел листок в руках, взглянул в глаза директора. Ни иронии, ни издевки. Взял ответственность на себя.

Рудаев разорвал листок на мелкие части, бросил в пепельницу.

— Не надо, Игнатий Фомич. Моя петля — моя и шея. Снимите меня, а печь пусть стоит.

Троилин сокрушенно вздохнул.

— Снять недолго. Но кто сейчас в эту петлю полезет? Не к Гребенщикову же на поклон идти. Впрочем, пошел бы, бог с ним, с самолюбием. Но разве он согласится?

Рудаев тяжело поднялся с кресла.

— Поеду в цех начинать завалку, — сказал обреченно. — Но только умышленную.

Домой он вернулся ночью и сразу же полез в ванну. Собирался помыться, но решил немного отдохнуть. Примостил под голову резиновую губку, прикрыл глаза и тотчас заснул. Проснулся, когда вода уже остыла. Долил горячей, взял мыло, повертел его в неповинующихся руках и снова заснул.

Разбудил его телефонный звонок. Выскочил из ванны, не совсем еще соображая, где он и что с ним, и, оставляя мокрые следы на паркете, бросился к аппарату.

— Приезжайте в цех! — прозвучал в трубке испуганный голос Галагана.

— Что случилось?

— Плавка на шестой ушла в подину!

— Вся? — Только и выдавил из себя Рудаев. Вопрос был глупый, это он тотчас понял. Раз уже в подину — в речи не остается ни капли металла.

«Шестьсот тонн!.. Шестьсот тонн!.. — застучало в голове. — Не было такой аварии в металлургии. Побил все рекорды сразу! Вот она, цепа уступки!..»

Можно было не спешить — теперь уже делу не поможешь, но Рудаев одевался лихорадочно быстро. Рубашка с трудом лезла на мокрое тело, рукава не хотели пропускать руки… А потом закапризничал всегда безотказный мотор «Москвича». Не запускался ни от стартера, ни от ручки, и Рудаев безуспешно бился над ним, пока не вспомнил, что в баке нет бензина. Наверстывая время, мчался на завод, выжимая максимальную скорость.

Страшная картина явственно стояла в его воображении. Все пространство под печью, и вокруг нее. и напротив нее залито металлом. Огромный бугроватый стальной корж спаял воедино железобетонные колонны — на них, собственно, покоится печь, — стенды для ковшей, ковши для выпуска стали, шлаковозы, вагоны, стотонные вагонетки для изложниц на железнодорожных путях. И пути. Въезд в цех с этой стороны наглухо запечатан. На сколько времени? На неделю? На две? И как убирать «козла»? Резать автогеном? Не получится. Такую толщу металла тонкой огненной струйкой не пробьешь. Взорвать? В действующем цехе можно все покорежить. Остается резать. Кислородом, трубками. Но на это нужна целая армия резчиков, тысячи трубок и вагоны баллонов с кислородом…