— Все это нисколько не меняет моего о тебе мнения, — сказал Збандут. — В этом деле две правды. А истина лежит посредине. — Посмотрел на часы. — Слушай, почему при заводе нет приличной гостиницы?
— У нас ничего нет. Ни гостиницы, ни дома отдыха, ни дач, ни профилактория. Даже яхт-клуба своего. Вот щедрые посулы — на это наш директор мастер. Да еще на теплые рукопожатия. — Гребенщиков вдруг настороженно взглянул на приятеля. — Позволь, а тебя ненароком не сюда сватают?
— Нет. Для чего мне, как ты выразился, за те же гроши море хлопот. Там — налаженное производство, установившиеся традиции, а здесь… Сейчас новый завод строится, потом реконструкция старого начнется… Так все-таки хочешь со мной работать?
— Сейчас ставка на молодых, — уклонился от ответа Гребенщиков.
— Ставка на компетентных. Возраст — дело десятое. Иной смолоду пенсионер.
Збандут долго и подробно расспрашивал о перспективах на будущее, о проблемах, стоящих перед заводом, о людях, его населяющих. Ему важно было не только составить представление о широте кругозора Гребенщикова, но и установить, насколько непредвзяты его оценки. Первую часть экзамена Гребенщиков выдержал блестяще, но, когда разговор зашел о людях, Збандута многое покоробило. Один туп, другой глуп, третий неуч. На эпитеты Гребенщиков не скупился. То и дело у него прорывалось: «Деревенщина, какой с него толк», или еще лучше: «Этому недоношенному никак не вобьешь в башку…» Можно было только диву даваться, как при таких кадрах завод работает, да еще выполняет план.
Гребенщиков уставился на пепельницу, вынул окурок со следами губной помады.
— Развращаешь?
— У вас какая разница в возрасте?
— Двадцать, — ответил Гребенщиков с гордостью.
— Ого! Смел ты, брат.
— Смелость города берет… — Впервые за все время засмеялся Гребенщиков.
— Мне кажется, пожилые мужья допускают в отношении молодых жен ту же ошибку, что родители с детьми, — до конца дней своих считают их малолетними. Кстати, ты всегда был сторонником бездетного брака. Я не представляю тебя в роли любящего отца.
— Любить детей — обязанность матери. Наше дело — кормить их и учить.
— И в роли любящего мужа не представляю. Ты всегда говорил, что любовь — это просто предпочтение одной Женщины другой. А ты женился раз, потом еще раз.
— Я себе не изменил. Предпочитал одну, потом предпочел другую. Посмотришь, какой я тут цех пустил, — с гордостью сказал Гребенщиков. — Порядок еще по инерции держится. Скоро шестую закончим, это первая очередь.
— Второй может не быть.
— Конвертеры вытеснят?
— Да. Не нравится мне, признаться, это производство, — меланхолически вставил Гребенщиков. — Впрочем, опыт Запада говорит за него.
— При чем тут Запад? Изобретение наше, русское, приоритет наш.
— Эх, приоритет, приоритет… Спасительный термин для раззяв. Изобретем мы, а ухватятся за границей. Все выгоды там, а мы себя по пузу гладим, тешимся — как же, приоритет наш!
Дальше беседа не складывалась, Гребенщиков замкнулся, отсутствующе замолчал. Что-то испортило ему настроение.
Збандуту не хотелось возвращаться в гостиницу. Номер был на троих, а он не особенно любил компанию случайных людей. Но Гребенщиков не предложил остаться. Либо не догадался, либо решил не выказывать верноподданнических чувств. Он выразительно зевнул, и гость поднялся.
— Надо попрощаться с Аллой Дмитриевной.
— Необязательно. Это ее отвлечет.
Но Збандут вес же постучал в комнату Аллы Дмитриевны. Она вышла босиком, пальцы рук измазаны тушью. Любезно предложила навестить их еще, если задержится.
— Захотите поплавать — прошу к четырем, — сказала с легким кокетством. — Это мое время.
* * *
Брак Гребенщикова с Аллой Сивачевой наделал в свое время в городе немало шума. Начальник цеха и лаборантка. Сорок два и девятнадцать. Соотношение возрастов, не часто встречающееся. Аллу знали многие. Это была на редкость красивая девушка, и вздыхателей вокруг нее вилось достаточно. Только вот никто не мог похвастаться, что пользуется у нее успехом. Мать иногда подзуживала: «Какого принца ты ждешь?» — «Ты за папу как выходила? По любви? И я хочу так же», — отшучивалась Алла. Не тревожился только отец. Может быть, потому, что отцы вообще меньше беспокоятся за судьбу своих детей, а может, ждал жениха недостойнее. Он очень высоко ценил свою дочь. И не потому, что она была хороша собой. Умненькая. Любимое занятие — книга. И на книги он денег не жалел. Заходил разговор о новой шубке — отец ежился — считал, что и старая еще не так плоха, они с матерью в ее годы не в таких нарядах ходили, новая сатиновая спецовка считалась верхом щегольства. А на книги — сколько ни попроси — выкладывал.
Гребенщиков захаживал в лабораторию раз в неделю. Для порядка. Даже если все было хорошо, он находил, к чему придраться. То стружка не убрана со станка для сверления проб, то окна не протерты. А когда в лабораторию поступила Алла, он стал появляться каждый день и не на три минуты. Беззлобно пожурит за нерадивость, а потом усядется и начнет что-нибудь рассказывать. Всегда интересно. То о поездке в Америку, то о Чехословакия, где внедрял русскую школу сталеварения, то садился на своего излюбленного конька — посвящал в тайны живописи.
Раньше он заходил только в утреннюю смену, а теперь стал наведываться и в дневную, и в вечернюю, но лишь тогда, когда работала Алла. К ней лично он никогда не обращался, однако наблюдательных девушек не проведешь. Они слегка завидовали Алле, но и были признательны ей: гроза цеха перестал быть грозой лаборатории.
Так продолжалось довольно долго, месяца три, а потом Гребенщиков вызвал Аллу к себе в кабинет. Та вошла встревоженная — никакой вины за собой не чувствовала, но знала, что вызов в этот кабинет для всех заканчивался выговором.
— У меня к вам огромная просьба, — сказал Гребенщиков просительным тоном. — Давайте поедем сегодня в Донецкий оперный на премьеру. Ставят «Корсара». Думаю, вы не видели. Да и я, кстати.
Все что угодно ожидала Алла, но только не этого. Она растерялась от неожиданности. Как быть? Отказаться не было причины. Согласиться? Но что сказать папе и маме?
Гребенщиков понял ее.
— Я могу заехать за вами, а могу просто подождать там, где вам удобнее.
— У центрального «Гастронома», — неожиданно для самой себя быстро выпалила Алла и сконфузилась: слишком уж большую готовность, проявила она.
— Тогда в пять.
В этот вечер Алла увидала совершенно незнакомого ей человека. Гребенщиков был как никогда весел, оживлен, рассказывал всякую всячину. Он неплохо разбирался в музыке и временами с упоением слушал ее, даже забывая о своей соседке.
В антракте они бродили по фойе, рассматривали выставленные донецкими художниками картины. И каждой Гребенщиков давал свою оценку. Здесь необоснованно мрачный фон, здесь плохо выдержана перспектива, здесь чересчур яркие огни при недостаточно темном небе. У портретов он не задерживался («В портретной живописи не разбираюсь», — признался он).
Вначале Алла чувствовала себя скованно, к тому же слишком много взглядов останавливалось на них. Заметная, что ни говори, пара. Она слышала, как одна дама, тощая, как жердь, и страшная, как семь смертных грехов, играя невесть каким чудом сохранившейся лорнеткой, съязвила в их адрес: «Отрадно видеть, когда папы ходят в театр с дочерьми». Но потом Алла оттаяла и вела себя так, будто находится в обществе давно ей знакомого славного человека.
Всю следующую неделю Гребенщиков не появлялся в лаборатории, и Алле было обидно до слез. Она пыталась разгадать, что, собственно, случилось, чем она провинилась, в чем допустила ошибку. Одно было несомненно: чем-то оттолкнула она человека, который потянулся к ней. Но чем? Чем? Может быть, слишком легко согласилась на поездку? Но разве это такой уж большой грех?
А что если фраза старой ведьмы задела его и отпугнула?
Она работала во второй смене, а Гребенщиков, как назло, заходил только в первую и по-прежнему распекал лаборанток за каждую мелочь. Девушки посмеивались: «Развеялись Аллочкины чары».