На какое-то время к комбригу вернулось сознание. Первое, что он почувствовал, сильный озноб. Бурка куда-то исчезла. Бекеша была расстегнута, блестели газыри на черкеске. Он пытался застегнуть бекешу, но пальцы не слушались. Поднял воротник, засунул онемевшие руки в карманы. И лишь потом огляделся.

Вокруг была снежная пустыня, залитая голубоватым лунным светом, где-то в стороне храпел загнанный волками Казбек, а неподалеку от него копошились какие-то тени. Он с трудом сообразил: волки! Нащупал на поясе маузер, шашку, подполз к коню, снял карабин с седла, все силясь вспомнить, как он очутился в степи, где его друзья-товарищи.

Старая хромая волчица, подняв морду, протяжно и тоскливо заскулила. Дрожь пробежала по телу Кочубея. Он разжал скрюченные морозом пальцы, сложил ладони в рупор, крикнул до боли в легких:

- Лю-ю-ю-ди-и-и… Бр-р-ра-ту-ш-ки-и…

Воем волков ответила ему пустыня, да ветер обдал колючим, как песок, снегом. Он понял - исход один: Казбека оставить волкам, а самому идти вперед. Только вперед! В Прикумье! Так и сделал. Потрепал боевого друга по гриве, отвернулся, выстрелил ему в ухо и пошел вперед. Но и десятка шагов не сделал Кочубей, как снова потерял сознание.

Очнулся он точно от долгого сна. Протер глаза. Вгляделся в неясное очертание лошадиной туши и рядом с ней увидел хромую волчицу с взъерошенной шерстью: она давилась кусками мяса. Остальные волки сидели поодаль, все еще задыхаясь от бешеного бега, и тихо скулили.

Кочубей закопался в снег и стал ждать.

Волчица пировала одна.

Но вот волки начали угрожающе выть и, пригнув морды к земле, с открытыми пенящимися пастями вдруг ринулись к волчице, отшвырнули ее в сторону и бросились к растерзанной туше коня. Началось волчье безумное пиршество!

Кочубей дал волкам всосаться в тушу, дождался, когда и волчица присоединилась к пиршеству, нацелился и трижды подряд выстрелил. Потом вскочил, выхватил свою узкую, как бритва, шашку, взмахнул - только свистнуло в воздухе - и надвое рассек раненую волчицу, а затем и двух других волков, поднял руку ко лбу и, словно обжегшись, отдернул ее: лоб пылал.

- Не уйти тебе от тифа, Кочубей, - сказал он себе. - Не дойти ни до Царицына, ни до Прикумья. Не расквитаться с кадетом…

Собрав последние силы, он прижал карабин к груди и пошел вперед. Но недолго он шел: со свистом и улюлюканьем нагнали его деникинцы…

Кочубея схватили, связали, завернули в его же бурку, поднятую на дороге, и привезли в Святой Крест.

Его не пороли шомполами, не пытали, не выкалывали глаза, как другим.

Генерал Эрдели потирал руки от удовольствия. К нему в плен попал сам Кочубей, грозный Кочубей, за голову которого Деникин обещал такую баснословную награду!.. Мечтал генерал: он попросит помилования для Кочубея. Кочубей станет у него командиром бригады - бог с ним, что неграмотный мужик! - его можно будет сделать знаменем белого казачества, поднять против большевиков Кубань и Дон.

О многом еще мечтал толстый и грузный генерал, которого Деникин прочил в губернаторы Астрахани.

В бессознательном состоянии Кочубея привезли в дом местного богатея. Сорвали с него бекешу, потом знаменитую малиновую черкеску, в которой он в боях вырывался вперед, а за ним, как за знаменем, лавой неслась бригада.

Его постригли, раздели, в беспамятстве уложили в корыто. Ноги у Кочубея свисали на пол. Подставили второе корыто. И двое здоровенных дядек жесткими мочалками стали мыть Кочубея.

Потом Кочубея одели в чистое белье, уложили на хрустящие простыни. Стали отпаивать горячим молоком, куриным бульоном. День и ночь у постели дежурил врач, не отходили сестры милосердия.

И Кочубей стал понемногу поправляться.

Как-то утром к нему нагрянул генерал. Он пришел поздравить Кочубея с помилованием, а заодно и с назначением: командиром бригады в чине полковника.

Но Кочубей не обрадовался. Руки его мяли края одеяла, он силился встать, но не мог. А как ему хотелось встать!..

- Что же ты молчишь, Кочубей? Почему не благодаришь его высокопревосходительство… верховного правителя, спасителя России Деникина?

- Падло ты, генерал, - задыхаясь от гнева, сказал Кочубей. - И Деникин твой - падло, а не спаситель России! Дайте мне только встать - я порубаю вам головы, белые гады! - В бешенстве он отшвырнул одеяло и ударом ноги отбросил генерала вместе с креслом…

Избитого и окровавленного, на другой день везли Кочубея на казнь. Его сопровождала сотня казаков с оголенными шашками. Кочубея подвели к виселице, и палач стал намыливать веревку. В толпе крестьян, женщин, детей, многие из которых украдкой утирали слезы, пронесся ропот.

Не любил длинных речей Кочубей - ни слушать, ни говорить. А тут, прощаясь с жизнью, вдруг заговорил: торопливо, горячо, призывая толпу к оружию, к борьбе с Деникиным.

Палач накинул ему петлю на шею и намотал конец веревки на жилистую руку.

- Да здравствует Ленин!.. Да здравствует мировая коммуна! - неслись в толпу горячие слова Кочубея.

Палач, казак ростом в сажень, схватился руками за веревку, подпрыгнул и повис на ней, медленно опускаясь вниз.

Так погиб гроза кадетов комбриг Кочубей.

В распахнутой шинели, в сдвинутой на затылок фуражке, Василий влетел в парадный подъезд губкома партии, но был остановлен военными моряками.

- Пропуск! Партбилет!.. - потребовал вышедший из дежурки начальник караула.

- Ни того, ни другого… Мне повидать товарища Кирова, - начал было объяснять Василий.

- Товарищу Кирову только с тобой сейчас и заниматься! Кто такой?

Василий замялся, не зная, как отрекомендоваться. Потом сказал:

- Состою в экспедиции товарища Кирова, по особым поручениям.

- По особым? - переспросил начальник караула, сделав суровое лицо.

- По особым, - ответил Василий.

Начальник караула позвал дежурного, тот долго водил его по коридорам, пока не привел к залу заседаний и не перепоручил матросу-бородачу, стоявшему у дверей. Бородач приказал ему сесть и ждать губвоенкома Чугунова, который был куда-то срочно вызван.

Василий опустился на скамью. Рядом с ним сидели еще двое военных. Человек десять разгуливало по коридору.

А в это время в накуренном зале, где едва различимы были лица присутствующих, шло чрезвычайное объединенное заседание губисполкома, губкома и Реввоенсовета фронта совместно с партийным активом города. Ораторы сменяли друг друга. Они говорили о катастрофе в армии, о сильнейшей эпидемии тифа, о бедственном положении города в связи с нехваткой хлеба.

Вдруг один из военных, сидевший рядом с Василием, вскочил и подбежал к матросу-бородачу.

- Слышишь? - шепотом проговорил он. - Товарищ Киров уже говорит! - И рванулся к двери, но матрос преградил ему дорогу.

- Я же редактор, пойми ты наконец! - старался убедить его военный. - Если завтра газета выйдет без речи товарища Кирова, что скажут бойцы? Ты понимаешь, какое это заседание?

- Понимаю, - спокойно ответил бородач, сверкнув глазами. - В том-то и дело, что чрезвычайное. Потому и нельзя.

- Да ты только приоткрой дверь! Я неслышно пройду, никто и не заметит…

- Не надо было опаздывать. - Бородач отвернулся и стал курить цигарку. - Чугунов строго-настрого приказал.

За редактора вступился второй военный, сидевший на скамейке. Это был комиссар Караульного полка. Он, кажется, убедил матроса, и тот на вершок приоткрыл дверь. Тогда все бросились к двери.

Поднявшись на носки, Василий взглянул в зал через головы впереди стоящих.

Киров говорил о положении на фронтах гражданской войны, о врагах Советской России - Деникине и Колчаке, о пермской катастрофе, вскрывал причины временного отступления 11-й армии с Северного Кавказа.

Василий на мгновение закрыл глаза, и перед ним пронеслись картины отступления: колонны тифозных, голодных и замерзших красноармейцев, раздетых и разутых беженцев, бредущих по занесенной снегом степи.