- Знающие люди говорят: бригада этого кубанского казака - чуть ли не единственная сохранившаяся часть вашего фронта. Если он дойдет до Астрахани, то тогда многое может измениться в той благоприятной обстановке, которая волею судеб создалась здесь.

- Что ты просишь, Кауфман?

- Что я могу у вас просить? - Она сделала удивленное лицо, развела руками. - Вы председатель Реввоенсовета фронта, я - всего-навсего простая медицинская сестра. Я могу только советовать.

- Ну-ну, не совсем простая, конечно! - Усмехнувшись, он погрозил ей пальцем. - Что ж ты советуешь?

- Вы уедете, Александр Гаврилович, и здесь все перейдет в руки Кирова. Вы это и сами говорите. Не может ли случиться так, что Кочубей станет его главной опорой в наведении порядка в городе?

- Может, конечно. Но тут ничего не поделаешь.

- Думаете? А если не пустить бригаду в город?.. Задержать где-нибудь в степи?.. Учтите, - с плохо скрываемой угрозой проговорила Кауфман, - если кто и сможет поднять ваш Реввоенсовет на штыки, так это кочубеевцы. Про них такое рассказывают!.. - Она даже передернула плечами.

Шляпников пожевал губами, сказал:

- У них нет штыков, у них клинки. Были, правда, и пики, но они их, говорят, давно побросали.

- Это в ваших же интересах. Чем хуже будет здесь, тем легче вам будет в Москве. «Вот видите, - скажете вы в свое оправдание, - и моим преемникам ничего не удалось сделать в этой чертовой Астрахани». Дельный совет я вам даю…

Ушла Кауфман, и еще мрачнее стало на душе у кремлевского затворника. Он снова подошел к окну.

Войска Разина Степана мерещились ему во дворе кремля. Он искоса посмотрел на колокольню кафедрального собора; оттуда, с раската, был сброшен Разиным воевода Иван Прозоровский. Шляпников отчетливо представил себе Прозоровского, с длинной бородой, в дорогих перстнях, лежащим навзничь с широко раскинутыми руками. Рядом, на виселицах, болтались сыновья воеводы и подьячие. Но вот воображение его рисует уже иную картину: вместо Разина Степана во дворе кремля хозяйничает Иван Кочубей со своими кавалеристами, лихими рубаками и песенниками, вместо воеводы Ивана Прозоровского, сброшенного с раската, лежит… он, председатель Реввоенсовета фронта Шляпников.

Шляпников прикрыл глаза рукой, потом подошел к двери, распахнул ее ударом ноги. Порученец вскочил, выронив из рук книгу. Шляпников был в бешенстве, лицо его перекосилось. Порученец не смел нагнуться, поднять книгу и стоял ни жив ни мертв.

На шум в приемную вбежал начштаба Евстигнеев.

- Дмитрий Алексеевич! - крикнул Шляпников. - Бригаду Кочубея не впускать в Астрахань! Задержать в степи! Разоружить! Комбрига живым или мертвым доставить ко мне!

Ранним промозглым утром семья Панкрата наконец-то добрела до Форпоста, до его окраин с низенькими дощатыми и глинобитными домами.

Он широко раскинулся на правом берегу Волги - Форпост.

Когда-то здесь была небольшая казачья станица в сотню дворов, прикрывавшая Астрахань от набегов кочевников из калмыцкой степи. Потом, по мере расширения Астрахани, развития рыболовного промысла и торговли, строительства морских и речных судов, сюда понаехали с разных концов Руси гулящие люди, беглые солдаты и крестьяне, осели вокруг станицы, начали строиться на просторном волжском берегу. Каждый занялся каким-нибудь ремеслом, и из военного поселения Форпост превратился в целый город рыбников, бондарей и мастерового люда.

В это утро Форпост напоминал становище древнего войска.

На улицах, занесенных снегом, повсюду горели костры, у которых обогревались толпы красноармейцев и беженцев. Тут же у костров свежевали туши волов, верблюдов и лошадей. В огромных котлах варили мясо, кипятили чай. Рядом пилили дрова, стирали белье и развешивали его на заборах, поднятых оглоблях телег и фургонов. Точно пестрыми флагами расцвечивались улицы. И тут же меж костров, телег и лошадей бегали полуголые детишки, прямо на снегу спали старики и старухи в почерневших шубах, бредили и умирали тифозные, стаями носились собаки.

Над Форпостом стоял непрекращающийся шум и гомон. Отовсюду слышались смех, песни под звуки охрипших и помятых в походах гармошек. Люди радовались, что миновали пустыню смерти и добрели до великой русской реки Волги…

В поисках ночлега Панкрат ходил от дома к дому, стучался в ворота. За ним на самодельных пудовых костылях шел Андрей, брела, прижав к груди трупик сына, безутешная Серафима, семенила в тяжелых изодранных валенках Авдотья, ведя за руку усталого и сонного Павлика… Дома стояли тихие и безмолвные, с закрытыми ставнями, как осажденные крепости: боялись тифа, черной оспы, грабежей и поборов. Только злые, охрипшие от неистового лая собаки метались из стороны в сторону и гремели цепями.

В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы. Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.

В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя лампами-«молниями», жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и рыбу, гремела горшками.

В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.

Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары. Пол был вымыт утром и сверкал ослепительной чистотой. С фотографий, развешанных на стенах, сердито глядели усатые и чубатые казаки с заломленными набекрень папахами. То были деды. Внуки сидели за столом, такие же хмурые, чубатые, распаренные, и из широких татарских чаш мелкими глотками степенно тянули калмыцкий чай, поверх которого толстым слоем плавало баранье сало. С большим аппетитом ребята уплетали белые румяные горячие лепешки, макая их в растопленное баранье сало.

Семью Панкрата к столу не пригласили. Все так и остались стоять у дверей. От запаха жареного мяса кружилась голова, нестерпимо тошнило. Казалось, на пытку пригласили их в этот дом. Серафима с трудом расстегнула свою шубенку, сняла нательный золотой крестик, отдала хозяйке. Казачка переглянулась с хозяином, кряжистым бородачом в черной бархатной жилетке, подмигнула ему, ушла в соседнюю комнату, принесла жестяные банки из-под рыбных консервов и в них подала каждому кипятку. Потом принесла по лепешке и кусочку соленой рыбы. Подала Серафиме полкружки молока.

- Напои ребенка, - сказала она.

- Он спит, - с горечью ответила Серафима и отдала молоко Павлику.

Впервые после трехнедельных мук они сидели под крышей, в теплой комнате.

Хозяин долго смотрел на Панкрата заплывшими жиром глазами. Он был из тех казаков, которые уходили за Астрахань, пробираясь к генералу Толстову. Неизвестно, почему он задержался.

- От кого бежали, станичники? - спросил хозяин, расстегивая бархатную жилетку на перламутровых пуговицах.

- Известно от кого, - усмехнувшись, ответил Панкрат.

- А если генерал Деникин придет и сюда? Тогда как?

- Сюда он не придет, - снова усмехнувшись, ответил Панкрат. - Здесь ему ноги обломают. Дай только срок!.. А в крайнем случае - подадимся за Волгу. Россия - она большая.

- А если на той стороне того… прижмет Колчак, тогда как? Ась?..

Панкрат сердито взглянул на хозяина из-под мохнатых седых бровей. Тот захихикал, запрокинув голову, и, держась за бока, ушел в соседнюю комнату, замышляя что-то недоброе.

- Кадюки проклятые!.. - в сердцах выругался Панкрат и встал.

Встал и Андрей, навалившись всей тяжестью тела на костыли. Встала Серафима, мельком взглянула в большое зеркало в причудливой раме. Подумала: «Наверное, из барской квартиры». Не узнала себя, почерневшую от мороза и ветра. Опустила голову, взяла мертвого сыночка на руки, вышла в сени.