Герцен мечтал о революции. Он был в Париже, когда в 1848 г. она, наконец, разразилась. До тех пор он думал только о личности, раздавленной строем, при котором она живет, и это привело его к французским социалистам. Но то что он увидел на Западе, поставило в тупик: революция и ее разгром. Он пришел к выводу, что присущие Западу негативные черты — торгашество, мещанство — характеризуют западных социалистов в целом. Буржуазность и меркантильность всегда презирались в России. Мысли Герцена вновь стала занимать Россия, а взгляды его частично совпадать со славянофильскими. У него на родине, несмотря на деспотичную природу системы, отсутствовал буржуазный дух, и крестьянский мир, возможно, держал в своих руках ключи к развитию страны. Герцен, уже поднимавший эту проблему в 30-е годы в ходе дискуссий со славянофилами, восхищавшийся, хотя и не разделяя их взгляды, такими личностями, как Аксаков, Хомяков, Самарин, сблизился с ними.

Ему помогли в этом труды немецкого исследователя, Акстгаузена[39], который, основываясь на изучении нескольких русских деревень и их обычаев, с энтузиазмом высказался обо всей системе. Исследования ученого подтвердили с научной точки зрения существование и важность особого уклада русской жизни, общины или мира, который для славянофилов являлся доказательством русской особости и выражением чувства равенства в обществе. Герцен, а за ним западники, сделали из этого вывод, что русский крестьянин по природе своей социалист. Спустя несколько десятилетий Маркс и Энгельс, разделявшие это убеждение, напишут: «Современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». Эти размышления о важности крестьянской общины заставили Герцена пересмотреть свои взгляды на Европу, о которой он отзывался с пессимизмом, и на потенциал России, готовой к любым новшествам. Резкое суждение: «В нравственном смысле мы более свободны, чем европейцы, — писал он, — и это не только потому, что мы избавлены от великих испытаний, через которые проходит развитие Запада, но и потому, что у нас нет прошлого, которое бы нас себе подчиняло». И в том, что касается будущего, утверждал, что не верит ни в какую другую революцию в России, кроме крестьянской войны. Здесь крестьянская община кажется ему средством освобождения крестьянина от помещика и государства и избавления его от нужды. Она также может научить крестьянина самоуправлению: «Почему же Россия должна лишиться теперь своей сельской общины, если она сумела сберечь ее в продолжение всего своего политического развития, если она сохранила ее нетронутой под тягостным ярмом московского царизма, так же как под самодержавием — в европейском духе — императоров?»

Будучи вынужден, таким образом, переосмыслить положения западников и славянофилов, Герцен в итоге этой душевной борьбы, вызванной разочарованием 1848 г., приходит к выводу, что социализм может развиться в России на основе специфических черт общественного строя и что пришло время для нового типа революционера, который посвятит себя народу. Тем самым он открыл дорогу народничеству нового поколения. В Лондоне, и эмиграции, где он общается с итальянскими, а главное, польскими эмигрантами, так же как и он, разочарованными провалом революции 1848 г., Герцен развивает свои политические взгляды. Отныне он располагает пропагандистским инструментом, «Вольной русской типографией в Лондоне», которая благодаря кириллице, позволяет ему публиковать и распространять на русском языке тексты, воодушевляющие интеллектуальные круги, парализованные контролем со стороны власти. Он ставит вопрос об освобождении крепостных и призывает дворянство к тому, чтобы оно, по собственной инициативе, отказалось от привилегий под угрозой остаться один на один с мятежным крестьянством. Земля и воля крестьянству: таков, по его мнению, путь спасения для дворянства. Герцен предлагает ему действовать так же, как французская знать в ночь 4 августа 1789 г.

Когда началась Крымская война, Герцен метался. Защищать Россию означало защищать угнетателя крестьян; именно это он пытался объяснить русским войскам, расквартированным в Польше, единственным, с которыми он имел контакт. Но он ни в коей мере не доверял европейским державам; он был убежден, что в их намерения не входили ни свержение самодержавия, ни даже подталкивание самодержца к реформам. Итак, чего же ждать от войны? Он обратился к оппозиционным силам внутри России, надеясь, что они сумеют воспользоваться военной слабостью империи, которая была для него очевидна. В самой России, в стремлении к свободе в коллективном сознании крестьян, по его мнению, может быть спасение, и он говорил об этом на собрании в Лондоне, на котором присутствовал весь цвет эмиграции: Виктор Гюго, Луи Блан, Мадзини, Карл Маркс, Кошут. Спустя несколько дней умер Николай I, и охваченный энтузиазмом Герцен надеялся, что времен связующая нить, оборванная в 1825 г., восстановится, и прошедшие тридцать ужасных лет, сменит волна революционных потрясений на родине.

Тогда он создает «Полярную звезду», альманах с символическим названием, аналогичным тому, которое дали своему печатному органу декабристы в начале 20-х годов XIX в. Из ссылки он взывает к тому, кто готовится взойти на трон, ибо убежден, что поражение и воцарение нового монарха, должны привести к долгожданному перелому. В 1855 г. он считал, что этот перелом будет заключаться в историческом сотрудничестве интеллигенции и нового царя и призывал к совместным действиям тех, кто около трех десятилетий мучительно искал путь развития России, будь то славянофилы или западники, ибо в тот момент имело значение только их согласие в вопросе о необходимости отказа от самодержавия. На какое-то время он посвятил себя делу мобилизации интеллигенции, которая, как он надеялся, встанет в авангард борьбы. И чтобы достучаться до тех, кого он хотел привлечь к этому масштабному проекту, он в 1857 г. добавляет к «Полярной звезде» другой журнал, имевший гигантский общественный резонанс — «Колокол».

Последний по порядку, но не по значению, представитель плеяды интеллектуалов, которые в России или за ее пределами хотели, поняв прошлое и судьбу России, обеспечить преобразование страны, Михаил Бакунин. Будучи на два года моложе Герцена, и также дворянского происхождения, он провел детство в либеральной среде, в которой, правда, ограничивались словопрениями. Получив, как и большинство дворян, военное образование, затем протомившись в литовском гарнизоне, он познакомился со Станкевичем, который открыл ему немецкую философию, прежде всего Гегеля. Но ответы на беспокоящие его вопросы Бакунин нашел у Фихте. Вскоре он уволился из армии и начал посещать московские кружки, в которых вращались друзья Станкевича, Белинского, Грановского, пытаясь обрести собственное понимание философии истории.

Уже тогда он производил впечатление на окружающих, в частности на В. Белинского, неистовым темпераментом и непомерным честолюбием. С помощью Герцена ему удалось эмигрировать в Германию, затем в Швейцарию, а в своей публицистике он развивал то, что станет доктриной анархизма.

Невозможно в полной мере описать, насколько необычен был этот аристократ, близкий к славянофилам, гегельянцам, Белинскому и Герцену. Он одновременно являлся и представителем интеллигенции 40-х годов XIX в. и провозвестником радикальных настроений и действий 70-х годов. Это был не только настоящий интеллектуал, но и человек действия, принимавший участие во всех революциях, что не помешало ему прийти к самобытному видению судьбы России. С 1842 г., едва прибыв в Германию, философские течения которой некоторое время занимали его мысли, он отходит от философии, чтобы посвятить себя, как он сам пишет, людям, их будущему, практической деятельности. Он презирает теорию, которая, по его словам, тормозит действие. В Париже, где он обосновался впоследствии, он тут же был принят в клуб интеллектуалов и политиков, которые вели бесконечные дискуссии о революции: Жорж Санд, Прудон, Луи Блан, Жюль Мишле, одним словом, большинство тех, кто станет действующими лицами революции 1848 г. Там он встретился с Марксом, который с другими эмигрантами намеревался привлечь немецких социалистов к сотрудничеству с «Форвертс». Париж накануне 1848 г., был тем местом, где встречались немецкие и русские эмигранты. Маркс смотрел на последних с удивлением, ощущая до некоторой степени свое превосходство. Революционный энтузиазм русских дворян казался ему странноватым. Впрочем, не Маркс был в центре внимания Бакунина. Он предпочитал французских и польских социалистов немцам и наиболее близким себе считал Прудона. Оба подозревали немцев в стремлении «приправить» социализм деспотизмом.