Русское правительство установило слежку за Бакуниным и настолько боялось этой сильной личности, что предписало ему вернуться в страну. Бакунин ответил категорическим отказом, что обошлось ему в 1844 г. лишением гражданских прав и дворянского достоинства. По возвращении ему угрожали сибирская каторга и конфискация имущества. Возмущенный, он опубликовал на Западе большую статью, в которой сообщал обществу о реалиях взаимоотношений деспотической власти и дворянства. В ней он заявлял, что закрепощенный русский народ готов к восстанию. И что в дворянской среде часть молодежи, охваченная либеральными настроениями, склонна принять участие в деле освобождения крестьян: «Они сочувственно следят за успехами цивилизации и свободы в Европе и жертвуют всем на свете, чтобы приблизиться к народу… Они ищут друг друга в этой глубокой ночи, в этой атмосфере, отравленной рабством, доносительством и страхом, которая их окутывает».
Но Бакунин добавлял, что надеется на то, что эта часть дворянства будет бороться за дело свободы «не потому что они дворяне, а несмотря на то, что они дворяне». Он опасался, впрочем, что по слабости своей, под давлением среды, эта молодежь может изменить своим идеалам. Он выпустил такое количество деклараций, манифестов и призывов к восстанию в России, что его наконец выдворили из Франции. После пребывания в Брюсселе он вернулся туда для участия в Февральской революции, о которой скажет потом, что это были его «счастливейшие дни».
Его деятельность в 1848 г. во Франции, затем в Германии[40], привела к тому, что, после множества процессов, он был вынужден искать убежища в Швейцарии, от которой русское правительство добилось, наконец, в мае 1851 г., выдачи «государственного преступника»[41]. Его заключили в Петропавловскую крепость, и именно там по настоянию императора он пишет «Исповедь», документ, который предложил ему составить граф Орлов, возглавлявший III отделение. Бакунин изложил в ней свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил программу преобразований России, близкую той, что в начале 20-х годов XIX в. выдвинул Пестель в «Русской правде», а позже Герцен. Как и они, Бакунин считал, что Россия не создана для парламентской модели по западному образцу; что она должна считаться со своим особым характером, со стремлениям к крайностям и с историей, не похожей ни на чью другую. Николай I внимательно прочел документ, оставил в нем свои замечания и передал наследнику с ремаркой: «Стоит тебе прочесть. Весьма любопытно и поучительно».
Не странно ли, что подобный документ был отправлен узником, считавшимся опасным, своему тюремщику? Что узник общался с тем, кто его заточил, на равных, давал ему советы, и что Николай I читал эту исповедь, как будто она исходила от равного ему, как будто они заочно ведут дружеский диалог? Только в России могли установиться столь неформальные отношения между хозяином империи, стремящимся ее сохранить, и тем, кто жаждал ее уничтожения.
Впрочем, любопытство Николая I не привело к прощению. Бакунин провел три года в Петропавловской крепости, затем был переведен в печально известную Шлиссельбургскую крепость[42]. Царь Иван VI, «узник номер один», был заключен в нее в 1746 г. императрицей Елизаветой и убит в 1764 г. часовым при попытке к бегству в царствование Екатерины II. Затем Бакунин был сослан в Сибирь, а поскольку Александр II был не более, чем его отец, склонен проявлять к нему милосердие, ему оставалось только бежать, что он и сделал в 1861 г. Определенно, Бакунин, исповедь которого Николай I читал с таким интересом, представлял собой угрозу!
Идеи, которые он отстаивал в изгнании и в «Исповеди» объясняют страх, который он внушал обоим государям и их желание держать его на расстоянии от любой политической деятельности. Хотя во внешнеполитическом плане его платформа в некоторых отношениях могла устроить Николая I. По Бакунину, Россия должна следовать предначертанному ей судьбой и осознавать потенциальную угрозу Запада. Николай I черпал здесь аргументы для обоснования собственного видения внешней политики: Россия должна воспользоваться своим могуществом, чтобы защитить себя и одновременно обеспечить сохранение существующего порядка в Европе, соблазненной опасными революционными идеями.
Это внешнее совпадение взглядов на Европу революционера Бакунина и консервативно настроенного монарха, на самом деле, следствие недоразумения. То, что называли панславизмом Бакунина, выходило за рамки проблем собственно славян. Если он и взывал к национальным чувствам славян, которые столь ярко проявились в 1848 г. в Польше и Богемии, то хотел не поощрить их национализм как таковой, а использовать для поддержки революционных движений. Таков смысл его «Воззвания к славянам», опубликованного в Лейпциге в 1848 г. Предназначение Славянской федерации, упомянутой им тогда же, также объединение славянских народов в борьбе за дело революции; федерация, таким образом, не конечная цель, а средство революционеров. Впрочем, как мы уже говорили, Николай I настороженно относился к панславизму. В его — в противоположность бакунинскому — восприятии это орудие, служащее славянскому национализму, которым Россия не смогла бы воспользоваться с выгодой для себя.
В «Исповеди», искренность которой, впрочем, вызывает сомнение, учитывая письма, которые он одновременно писал семье, Бакунин выражал разочарование крахом революции 1848 г. «Счастливые дни» обернулись для него кошмаром поражения революций, в которые он верил. Он больше не возлагал надежд на европейский революционный дух. Чего ждать от Европы, которая после кратковременного революционного безумия подчинилась вчерашним хозяевам? Как и Герцен после 1848 г., он больше не верил в революционный потенциал Франции, где он столько ожидал от Прудона и Луи Блана. Одним словом, он как и другие, возложил надежду на Россию, на возможность ее радикального преобразования.
Этот акцент на России и ее революционных возможностях объясняется также неприятием Бакуниным Германии, которое только усугубили его сложные отношения с Марксом. Написанную им в молодости работу он озаглавил «Кнуто-Германская империя и социальная революция». По его мнению, немецкие социалисты, во главе с Марксом, по природе своей приверженцы государства и организации. Бакунин же, напротив, считал, что энергия, способная изменить мир, накапливается в низах общества. В этом отношении, казалось ему, ни одно общество не могло сравниться с русским, что подтверждал ход истории. Крупные крестьянские восстания, периодически вспыхивавшие в России, свидетельствовали о революционном потенциале мужика. Русский крестьянин всегда был готов идти за теми, кто призывал его восстать, будь то Стенька Разин или Пугачев, потому что в отличие от немцев у него не было никакого государственного мышления, никакого стремления к организованности. В то же время для мужика характерна готовность к бунту, способная проявиться в любой момент.
Бакунин всегда настороженно относился к революционному непостоянству элит, но тем не менее надеялся, что увлеченные свойственным русскому народу революционным настроением, они сумеют присоединиться к нему, и поддержать его борьбу. Он написал позже: «Одною из главных обязанностей революционной молодежи должно быть установление всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами. Задача трудная, но не невозможная, так как история указывает нам, что в смутные времена, напр., в лжедмитриевской междуусобице, в стеньки-разинской и пугачевской революции, а также и в новгородском бунте, в начале царствования императора Николая, сами общины, собственным движением, стремились к установлению этой спасительной связи».
Крестьяне и община, структурная единица организации крестьянства, — таковы, в глазах Бакунина, основные составляющие грядущей революции. Ибо «крестьяне говорят не „земля нашего хозяина“, а „наша земля“. Таким образом, характер социальной революции уже определен, она уходит корнями в сам характер народа и его организации в общины. Земля принадлежит общине, у крестьянина только право ею пользоваться». Именно эта организация, присущая только России, должна была, по его мнению, придать социальный характер будущей русской революции.
