В реформе Головнина уделялось много внимания двум насущным вопросам: образованию молодых ученых, для повышения уровня которого немедленно были приняты важные решения, и помощи дипломированным специалистам с тем, чтобы они могли продолжить образование в иностранных университетах. В ходе работы комиссии все участники сошлись во мнении о существовании почти полного разрыва связей с европейским университетским миром и необходимости их восстановления путем отправки студентов за границу.

Реформа придала значительный импульс университетской жизни, приведя к появлению университетов в Томске (который до революции 1917 г. пользовался в России огромным престижем), в Варшаве, в Ярославле. Но по двум пунктам, которые отстаивал министр, его либеральные предложения в 1863 г. поддержки не получили. Он желал, чтобы студенческим корпорациям (тогда еще не говорили профсоюзы) было разрешено организовываться в стенах университетов и чтобы им выделялись материальные средства, позволявшие познакомиться с их существованием (места собраний, афиши и даже бюллетени). Он хотел также открыть университет для девушек. По этим двум пунктам победила доктрина консерваторов. Студенты пугали, волнения, периодически вспыхивавшие в университетах, давали понять, что предоставление им излишней свободы для организации и пропаганды могут раздуть тлеющий огонь мятежа. Законом 1863 г. лучше ограничить риск, превратив университеты в дискуссионные центры. Что касается университетов для девушек, Россия в этом отношении встала в один ряд с большинством европейских стран. Швейцария, не знавшая этих ограничений, стала отныне центром притяжения для эмансипированных русских девушек, мечтающих продолжить образование на уровне, не ограничивающемся изучением правил этикета.

Несмотря на эти ограничения, в реформе было достаточно новаторских аспектов для того, чтобы преобразить университетский мир России и позволить ему добиться значительного интеллектуального прогресса. Да, студенческие волнения возобновятся несколько десятилетий спустя, но в течение достаточно долгого периода университет останется в России кузницей интеллектуальных кадров. Он привлечет авторитетных профессоров и сформирует поколение студентов, которые крайне потребуются стране в конце века для участия в беспрецедентной экономической и технической модернизации.

Не осталось без внимания Головнина и среднее образование. К традиционному классическому образованию в гимназиях (лицеях) был добавлен другой тип лицеев (реальные гимназии) с большим объемом преподавания математики и естествознания.

Только начальное образование не вошло в столь продуманную программу реформаторов, но оно находилось в компетенции местных властей.

В главу интеллектуального прогресса необходимо вписать значительное завоевание, относящееся к этому периоду перестройки России: свободу слова. В 1855 г. был упразднен цензурный комитет. Его председатель барон Корф хотя и занимал столь непопулярный пост, защищал либеральные идеи и далеко не был уверен в эффективности учреждения, которым руководил. Он холодно заявил, что «действия комитета приводят иногда к результату, противоложному его целям. Распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо ее поглощают с жадностью, и полицейские меры ничего против нее не могут». Александр II согласился с этим диагнозом. Он констатировал тот факт, что издания, выходящие под редакцией Герцена в Лондоне, ходят по России, несмотря на все препоны цензуры; он видел, как их читают и комментируют члены его собственной семьи, и даже сама императрица.

Жесты милосердия показали также, что цензура не может выжить в этом новом климате. Эти меры открыли дорогу публичным дебатам, повсюду комментировали новости. Все смелее раздавались критические голоса. Оттепель в СССР в середине 80-х годов имела тот же эффект и естественным путем подтолкнула Горбачева к ускорению принятия либеральных мер. Свобода печати способствовала увеличению числа периодических изданий. Цифры свидетельствуют о настоящей революции в этой области. Меньше чем за 10 лет количество разрешенных журналов выросло с шести до шестидесяти шести, а периодических изданий с девятнадцати до ста пятидесяти шести. В 1857 г. новыми постановлениями изменили контроль над публикациями. Предварительная цензура, которой до того подвергались сочинения, отменялась, поскольку власть надеялась, что авторы и газеты, поднимая политические темы, сами проявят известное благоразумие. Нарушения закона прессой, которые до тех пор рассматривались в судах, передавались в ведение административных органов, могущих принимать решение, если не о санкциях, то о мерах, ограничивавших свободу высказываний и распространения, органов, гораздо более мягких, чем цензура, существовавшая до 1857 г. Благодаря этой системе расцвела русская литература, а пресса распространялась почти беспрепятственно.

У этой мягкости тем не менее была обратная сторона: ни в одном законе четко не прописывались практические меры, направленные на защиту свободы слова, что оставляло широкое поле для маневра руководству новых учреждений. Их мнение о публикации во многом зависело от настроения человека или от времени выхода издания, что вызывало некий хаос, если те, кто обеспечивал эту полуцензуру, внезапно становились непреклонными. В целом можно констатировать, что пока Александр II придавал реформам беспорядочное течение, и пока он поощрял дискуссии в обществе, как это было в случае университетской реформы, свобода слова уважалась. Когда пришло время некоторого отката, цензура обрела второе дыхание. Но в годы оттепели, в 1855–1866 гг., свобода слова характеризовала климат России как в сферах власти, так и в обществе. Реформы, продолжавшиеся ускоренными темпами, требовали поддержки интеллектуальной элиты и приверженности им всего общества, призванного осознавать происходящие изменения.

По мнению любого либерала, Россия заслуживала обвинения в варварстве не только из-за крепостного права, но и из-за организации правосудия, о котором еще в XVIII в. аббат Шапп д'Отрош писал: «Я видел, что в отдаленных канцеляриях правосудие продавалось почти открыто и что невиновного бедняка почти всегда приносили в жертву богатому преступнику». К продажности системы правосудия, которую обличали все путешественники и о которой русские знали и стыдились, добавлялось применение телесных наказаний — еще одно проявление варварства. Шапп д’Отрош отмечал: «Пытки после восшествия на престол императрицы Елизаветы свелись к батогам и кнуту». Но после этого лапидарного замечания он посвящает множество страниц описанию, иллюстрированному рисунками «батогов, которые в России считают простым наказанием», и рассказывает с ужасными подробностями об одном из таких наказаний, при котором он присутствовал: «Жертва, в данном случае девушка, полураздета, и ее секут, пока она не рухнет без чувств; ее лицо и тело покрыты кровью и грязью». Опросив очевидцев — ибо они там были, и во множестве — чтобы узнать, «за какое тяжкое преступление так наказывают», аббат узнал от них, что речь идет о горничной, которая «вызвала недовольство хозяйки тем, что не выполнила какую-то свою обязанность».

После знакомства с батогами аббат выяснил, как наказывают кнутом: есть простой кнут, «который нисколько не бесчестит, потому что в этом деспотическом правительстве каждый подвергается этому наказанию», и большой кнут, «который походит на колесование во Франции».

Если собственно колесование, сажание на кол и смертная казнь, применявшиеся почти до середины XVIII в., тогда уже были отменены, некоторые пытки, которые описывал этот бесценный очевидец, оставались в ходу, и к ним добавлялось «ужасное обращение с преступниками», которые к тому же могли быть виновными лишь в инакомыслии. Обращение в тюрьмах было столь жестоким, пишет Шапп д’Отрош, что для многих обвиняемых предпочтительнее была смерть.