— Иначе говоря,— продолжал Норвуд,— вы остаетесь в организации, чтобы зубоскалить, переходить на личности и, таким образом, выживать из партии своих противников!

— К сожалению, сегодня мы впервые за несколько месяцев имеем удовольствие лицезреть товарища Норвуда на нашем собрании,— заметил Неистовый Билл с ядовитым спокойствием.— А то он, конечно, знал бы, что нас нелегко заставить сформировать полк для Китченера!

Тут снова вскочил товарищ Станкевич. На его худом подвижном лице было написано горестное отчаяние.

— Товарищи, так нельзя, так ничего у нас не получится. Давайте ответим в конце концов на вопрос: интернационалисты мы или нет?

— Мне кажется,— Норвуд все еще продолжал стоять,— вопрос надо поставить так: антинационалисты мы или нет?

— И прекрасно! — закричал маленький еврей.— В таком случае я антинационалист! Как и всякий настоящий социалист!

— Ну, это вы оставьте,— заявил молодой адвокат.— Так, конечно, легко рассуждать тем, кто принадлежит к расе, не имевшей родины в течение двух тысяч лет...

— Интересно, кто же из нас переходит на личности? — съязвил Неистовый Билл.

Вот какой оборот приняли дела в лисвиллской организации. В ходе дебатов товарищ доктор объявил, что он умывает руки — он выходит из партии социалистов. И товарищ доктор, застегнув на все пуговицы свой элегантный черный сюртук, Так хорошо облегавший его осанистую

фигуру, решительно покинул зал. Остальная часть заседания была посвящена главным образом обсуждению того, что представляет собою доктор и каково его влияние в местной организации. Шнейдер заявил, что он вообще не социалист, а самый настоящий английский аристократ, да, да, английский аристократ: два брата его жены служат в британской экспедиционной армии, племянник уже записался в территориальные войска, а гостивший у них двоюродный брат уезжает в Канаду — лучший способ побыстрее попасть в самое пекло. Но, несмотря на все эти явно порочащие репутацию доктора сведения, организации не хотелось терять своего самого состоятельного приверженца. И комиссии, в составе товарища Геррити и товарища Голдстайна из ССМЛ, было поручено водворить заблудшего доктора в лоно партии.

Что касается Джимми, то стоявшая перед ним проблема была не так уж сложна. Родственников, насколько ему было известно, у него нет. Ну, а родина — если у него и была родина, то она, видно, не позаботилась о том, чтобы он чувствовал это. Первое, что поспешила сделать для него «родина», это сбыть его на руки какой-то негритянке, у которой он питался кашей на воде и спал зимой без одеяла. Для Джимми эта родина была просто совокупностью хозяев и начальства, которые заставляют работать до седьмого пота, а если не нравится — посылают полицию с дубинками. Солдаты же, по представлению Джимми,— это парни, которые приходят на выручку полиции в тех случаях, когда одной ей не справиться. Солдаты всегда разгуливают, выпятив грудь колесом и задрав нос,— оловянные Вилли, как называл их Джимми, одним словом — изменники рабочего класса.

Легко было поэтому Джимми соглашаться с румынским евреем, владельцем табачной лавочки, и называть себя антинационалистом. Легко ему было смеяться и аплодировать, когда Неистовый Билл спрашивал, неужели, черт побери, рабочему не все равно, получит кайзер багдадскую дорогу или не получит. И сообщение, что британская армия шаг за шагом откатывается все дальше вглубь Франции, сдерживая наступление в десять раз более сильного врага, не вызывало у него сердечного трепета. Газеты называли это «героизмом», но Джимми видел в солдатах просто несчастных олухов — стоило помахать у них перед носом флагом, и они за шиллинг продали себя своим аристократам.

В одной из социалистических газет, которую читал Джимми, каждую неделю появлялась серия забавных картинок — очередное приключение Генри Дабба. В лице этого дурачка высмеивался чересчур простодушный рабочий: бедняга Генри верил всему, что ему говорили, н в конце каждого приключения непременно получал такую затрещину, что искры так и разлетались у него из глаз по всей странице. Но особенно нелепые приключения стали случаться с дурачком Генри, когда он надел солдатскую форму. Джимми вырезал эти карикатуры и пускал их по рукам среди товарищей на заводе или раздавал соседям.

В настроениях Джимми не произошло особенной перемены и тогда, когда он прочел о германских зверствах. Во-первых, он не поверил. Все это россказни,— вроде ядовитого газа, применяемого на войне. Уж если люди готовы вонзать друг в друга штыки и бросать друг в друга бомбы, то лгать друг на друга им и подавно ничего не стоит. Правительства лгут умышленно: ведь это одно из средств заставить солдат драться лучше. Нашли кому говорить, что немцы — дикари! Сотни немцев живут бок о бок с ним! А со сколькими он знаком по местной организации!

Взять хотя бы семейство Форстеров. До чего же добрые люди! Конечно, социальное положение у них совсем не то, что у Джимми,— живут они в собственном доме, у них там всюду книги и огромная кипа нот — выше человеческого роста. На днях случилось Джимми зайти к Форстерам по какому-то партийному делу, и те пригласили его ужинать. За столом сидела худенькая маленькая женщина с усталым и очень добрым лицом. Потом — четыре взрослые дочери, славные, тихие девушки, и два сына помоложе Эмиля. На ужин подали тушеное мясо с горячим картофелем на огромном блюде и тарелку с кислой капустой, а потом какой-то чудной пудинг — Джимми никогда и не слыхал о таком. После ужина занимались музыкой; музыку они ужас как любят: будут вам играть всю ночь, если вы, конечно, станете слушать, причем старый Герман Форстер, когда играет, поднимает свое широкое чернобородое лицо и смотрит куда-то вверх, словно перед ним разверзлось небо. И вы хотите, чтобы Джим>

ми поверил, что такой человек способен поднять ребенка 'на штык или изнасиловать девушку и потом отрезать ей груди!

Или вот товарищ Мейснер, сосед Джимми, маленький, добродушный человек, вечно трещит, как сорока. Он служит мастером на стекольном заводе; у него под началом около десятка женщин — самых, можно сказать, раз-: личных наций земного шара; занимаются они упаковкой; бутылок. Слезы навертываются на голубые глаза Мейснера, когда он рассказывает, как ему приходится подгонять какую-нибудь женщину, а ведь среди них бывают больные или, там, в положении. И отдает приказания Мейснеру, американский управляющий и американский хозяин, а совсем не немец! Маленький Мейснер не может бросить работу, потому что у него целый выводок ребят и жена все время прихварывает. Что с ней такое, неизвестно, но только она перепробовала все на свете патентованные средства — они тратят на лекарства последние деньги. Иногда Лиззи заходит ее проведать, и они сидят и толкуют о болезнях и ценах на продукты. А иной раз Мейснер забежит к Джимми посидеть у их семейного очага, и, попыхивая трубками, мужчины обсуждают различные споры между «дипломатами» и сторонниками «прямого действия» в своей организации. И чтобы он, Джимми, поверил, что такие люди, как Мейснер, расстреливают у •церковных стен бельгийских старух!

Но проходили недели, и доказательств того, что зверства — не выдумка, становилось все больше и больше. Пришлось Джимми отступить в своих рассуждениях на; вторую линию обороны. Что ж, может быть, так оно и есть, но в конце концов все армии одинаковы. Кто-то сказал Джимми, что некий знаменитый полководец выразился о войне так: война — это ад. Джимми ухватился за это изречение: верно! Война — это возврат к варварству, и чем хуже были вести, тем убедительней доводы Джимми. Ему казались никчемными все попытки ввести войну в какие-то рамки путем соглашений о том, что надо убивать так, а не иначе, или что таких людей можно убивать, а других нельзя.

Джимми додумался до всего этого благодаря товарищам по партии, социалистическим еженедельным газетам и еще многочисленным выступлениям ораторов. Чувствовалось, что эти люди обладают страстной искренностью и ясными, строго обоснованными взглядами. И о чем бы они ни говорили: о войне, о преступлениях, проституции, политической продажности или еще о каком-нибудь социальном зле,— они всегда подчеркивали необходимость разрушить старое, ветхое здание и возвести на его месте нечто новое и разумное. Иногда, правда, их можно было заставить признать, что между капиталистическими правительствами существует некоторая, хотя и незначительная, разница; но когда вопрос вставал о практических мерах, о действии, сразу же обнаруживалось, что для этих людей все правительства похожи друг на друга, а во время войны особенно.