Не поднялись в цене только почтовые марки; и не случайно, говорили социалисты: ведь почтовым ведомством управляет дядя Сэм, а не Эйбел Гренич! Каждое повышение цен лило воду на их мельницу, придавало новую силу их лозунгу: «Морите голодом войну и кормите Америку!» Социалисты были свидетелями того, как миллионы тонн товаров грузят на пароходы и отправляют в бездонную пучину европейской войны; они видели, как европейские рабочие превращаются с помощью кабальных займов в рабов американских паразитических классов; как Америка неудержимо катится к войне и вот-вот окажется на самом краю пропасти. Все это решительно не нравилось социалистам. Они настойчиво требовали: наложить эмбарго! И не только на военное снаряжение, но и на продовольствие, на все товары — пусть европейские стратеги образумятся. Все социалисты призывали рабочих бастовать и тем самым вынудить политических деятелей пойти на эту меру, но особенно усердствовали немцы, австрийцы, венгры, чехи. Хотя все они — кроме немцев — были угнетенными нациями, в первые месяцы войны

они не желали понимать ничего, кроме одного: их отцов, братьев, родственников убивают снарядами, изготовленными на машиностроительном заводе «Эмпайр». С ними заодно были и евреи—потому что они ненавидели правительство России такой лютой ненавистью, что все остальное было для них уже безразлично; и затем ирландцы,— потому что самое главное для ирландца — это, во-первых, отплатить Джону Булю за все его многовековые грехи, а, во-вторых, лезть во все на свете драки. Джимми Хиггинс теперь уже ничего не понимал: раньше, бывало, он пытался убеждать католиков разных наций и слышал в ответ одну лишь брань; а теперь и Том Каллахан, владелец «буфетерии», и Пэт Гроган, владелец бакалейной лавки на углу, сделали вдруг открытие, что Джимми Хиггинс, если разобраться, вовсе не такой уж дурак!

Благодаря растущему брожению среди рабочих социалистическая организация увеличилась вдвое и могла теперь дважды в неделю устраивать вечером митинги на углу центральной улицы. Впрочем, планы создания еженедельной газеты все еще висели в воздухе. Товарищ Сервис потерял обоих родных братьев жены — одного в сражении при Монсе, другого в той ужасной первой газовой атаке под Ипром, когда целые полки были захвачены врасплох и погибли в страшных муках. Двое двоюродных братьев жены пострадали тоже: один ослеп, другой сидел в плену в Рулебене — ему не повезло больше всех. Доктор Сервис произнес на собрании еще одну и последнюю речь, полную гневного негодования, и взял обратно свои пятьсот долларов, чтобы открыть отделение Красного Креста. Но немцы и вообще противники войны из лисвиллской организации не сдавались: неужели социализму суждено зачахнуть в этом городе под властью завода «Эмпайр» лишь потому, что какой-то богач, женатый на англичанке, оказался ренегатом? Не быть этому. И работа по сбору пожертвований закипела с удвоенным жаром. Уже собрали свыше половины утраченных пятисот долларов, как вдруг однажды вечером Джон Мейс-нер, придя домой, рассказал удивительнейшую историю. Возвращаясь с работы, он обычно заходил к Зандкулу выпить стаканчик пива, и если шел спор о войне, он не упускал случая вставить несколько замечаний — пропаганды ради. На сей раз он произнес целую речь, заявив, что рабочие скоро покончат с производством оружия.' И тут один из присутствующих разговорился с ним, начал расспрашивать о нем самом, об организации — сколько у них членов, многие ли из них разделяют взгляды Мейенера и что они собираются предпринять. Потом незнакомец усадил Мейснера за столик в задней комнате и начал расспрашивать о задуманной ими газете и о том, каково будет её направление. А есть у них в городе профсоюзы?, Какой политической линии они держатся? Что за люди их лидеры?

Незнакомец сказал, что он социалист, но Мейснер не поверил. Мейснер решил, что он, должно быть, профсоюзный деятель. Недаром поговаривали, будто разные профсоюзы силятся проникнуть во владения старого Гренича,— в том числе и этот ИРМ[3] со своей программой организации «единого большого союза». Словом, как бы там ни было, таинственный незнакомец заявил Мейснеру, что, если они надумают провести забастовку на «Эмпайре», за деньгами дело не станет. Скоро начнется работа в новых цехах, и народ сейчас так валом и (валит на завод. Надо будет найти несколько парней — из тех, кто побойчее, чтобы они затесались среди рабочих и повели агитацию за восьмичасовой рабочий день и за минимальную ставку в шестьдесят центов в час. Пусть только начнут, а деньги найдутся — денег сколько угодно. А если и лисвиллский «Уоркер» поддержит эту идею, то пускай начинает выходить хоть на следующей неделе, да тиражом побольше, так чтобы наводнить весь город. Единственное, что требуется,— это вести все приготовления в полной тайне. Мейснер должен доверять только самым что ни есть «красным», которые захотят по-настоящему взяться за дело, и никому не говорить, откуда деньги. И в доказательство серьезности своих намерений незнакомец достал из кармана пачку банковых билетов и, небрежно отсчитав несколько штук, сунул их в руки ^:Мейснеру. Билеты были по десять долларов каждый — мастер стекольного завода никогда в жизни не держал в руках столько денег сразу.

Когда Мейснер показал деньги Джимми, тот уставился на них во все глаза. Вот так поворот в истории войны: десятидолларовые банкноты на социалистическую пропаганду чуть ли не валяются в задних комнатах пивных! Как хоть зовут этого малого? Где его можно найти? Мейснер предложил пойти к нему вдвоем, и, наспех поужинав, они помчались разыскивать незнакомца.

Джери Коулмен упомянул несколько питейных заведений, где он был завсегдатаем, и в одном из них они действительно нашли его. Джери был человек молодой; говорил он как-то очень уж гладко и не менее гладко был выбрит; Джимми принял его за сыщика — ему не раз приходилось иметь с ними дело в годы бродяжничества. Одет он был хорошо и, видно, следил за ногтями, что, как известно, редко может позволить себе рабочий. Но держался он без всякого фасона, как равный, и попросил называть его просто по имени. Он поговорил с Джимми очень немного, ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы убедиться, что человек он подходящий, а затем вынул несколько банковых билетов и попросил Джимми подыскать ему еще ребят понадежней. Нехорошо, если у одного человека оказывается на руках чересчур много денег — подозрительно; но когда они потратят то, что он им даст на распределение листовок среди рабочих военного завода, на устройство уличных митингов и на выпуск задуманной радикальной газеты, то получат еще сколько угодно там же.

— А где это — там же? —спросил Джимми, но Джери Коулмен лишь многозначительно подмигнул. После некоторого размышления он решил, что, пожалуй, можно и рассказать,— только пусть дадут слово, что без его ведома ни одна душа не узнает об этом. Слово они тут же дали, и Джери объявил, что он представитель Американской Федерации Труда. Решено вовлечь в профсоюз рабочих местных военных заводов и установить восьмичасовой рабочий день. Но хозяева ни в коем случае не должны пронюхать про это дело — ни слова никому, кроме тех, кого он, Коулмен, сочтет достойным доверия. Вот Джимми и Мейснеру он доверяет — пусть они знают, что их поддерживает огромная трудовая организация; она будет им помогать, невзирая ни на какие издержки. Надо думать, что деньги они, конечно, используют добросовестно.

— Да вы что! — не выдержал Джимми.— За кого вы нас принимаете? За мошенников, что ли?

Коулмен поспешил их уверить, что он, слава богу, разбирается в людях. А Джимми сердито добавил, что тот, кто ищет легкого заработка, не стал бы заниматься социалистической пропагандой. Рабочие-социалисты и их представители никогда не присваивали общественных денег, чем-чем, а этим они могут похвастаться. Мистер Коулмен, то есть Джери, получит счет на каждый потраченный ими доллар.