— Да, да, я знаю,— сказал Джимми.

— Это пахнет миллиардами — одной только Франции пятнадцать миллиардов рублей! Большевики сказали: мы их так легко не отдадим! Чего ради! Куда пошли те деньги? Вы их давали царю. А для чего? Чтобы закрепостить русский народ, поставить его под ружье и погнать на войну; чтобы содержать полицию и сослать сто тысяч русских социалистов в Сибирь! Так или не так? И русские социалисты должны расплачиваться за такие долги? Ну нет, подождите! Мы говорим: вы нас не спрашивали, когда давали царю эти денежки, так с него и получайте! А они стоят на своем: вы обязаны платить! И посылают войска, чтобы захватить нашу страну, отнять у нас нефть, уголь и золото. Вот какие дела, товарищ! Они хотят свергнуть советы! Но если так, то им придется драться за каждый русский город, за каждую деревню! А мы все время будем агитировать солдат, будем вести пропаганду среди французов, англичан и американцев так же, как и среди немцев.

После этой длинной речи Калинкин совсем обессилел: у него начался приступ кашля, он прижал руки к груди, и в отсветах печного пламени было видно, как побагровело его бледное лицо. Женщина подала ему воды и остановилась возле него, положив ему на плечо руку; ее широкое крестьянское лицо, изборожденное морщинами, жалостливо вздрагивало всякий раз, когда Калинкин кашлял. Глядя на них, Джимми тоже вздрагивал — он воспринимал эту встречу как властное указание судьбы. Теперь ему была, наконец, понятна обстановка, и он знал, в чем его долг. Все так ясно и просто, и вся его прежняя жизнь была по существу лишь длительное подготовкой к этому! И вдруг тайный голос заговорил в нем словами древнего пролетарского мученика: «Да минет меня чаша сия!» Но Джимми подавил в себе слабость и, немного помолчав, произнес:

— Скажите, товарищ, что же нам делать?

— Вы занимались пропагандой в Америке? — спросили Калинкин.

— Конечно! Я даже раз сидел в тюрьме за речь, которую произнес на улице.

Калинкин шагнул в угол, порылся там среди кочанов капусты и извлек какой-то пакет. В нем были листовки — штук, наверно, двести; одну из них еврей протянул Джимми и сказал:

— Наши спрашивали: как втолковать американцам правду? А я говорю: надо, чтоб они узнали, как мы агитируем немцев. Я говорю, переведите на английский язык прокламации, которые мы печатаем для германских войск, пусть американцы и англичане их читают. Как по вашему, это поможет, а?

Джимми взял в руки листовку и, пододвинувшись к лампе, прочитал:

«Прокламация Армейского (большевистского) комитета 12-й русской армии, расклеенная по городу Риге при эвакуации его русскими. Немецкие солдаты!

Русские солдаты 12-й армии обращают ваше внимание на то обстоятельство, что вы ведете войну во имя самодержавия, против революции, свободы и справедливости. Победа Вильгельма убьет свободу и демократию. Мы оставляем Ригу, но мы знаем, что силы революции в конечном итоге окажутся могущественнее, чем силы пушек. Мы знаем, что в конце концов ваша совесть возьмет верх над всем остальным и немецкие солдаты вместе с русской армией пойдут завоевывать свободу! В настоящий момент вы сильнее нас, но вы побеждаете лишь грубой силой. На нашей же стороне нравственная сила. История запомнит, что немецкие пролетарии пошли против своих революционных братьев и что они забыли международную солидарность рабочего класса. Это преступление вы можете искупить лишь одним способом. Вы должны понять интересы своего собственного народа и одновременно интересы всего человечества и должны направить всю свою огромную силу на борьбу против империализма и пойти с нами нога в ногу — за жизнь и свободу!»

Джимми перевел глаза на собеседника.

— Ну как? — нетерпеливо спросил тот.

— Все очень хорошо! — воскликнул Джимми.— Вот это-то им и нужно. И никто против такого не может возразить. Ведь это же сущая правда, большевики именно так и делают.

Калинкин печально улыбнулся:

— Товарищ, если вас поймают с этой листовкой, вас убьют, как собаку. Нас всех убьют!

— Почему?

— Потому что она большевистская.

Джимми чуть не сказал: «Но ведь это же правда!» Однако он сообразил, что его слова прозвучат наивно, и молча дослушал Калинкина:

— Показывайте листовку только тем, кому вы доверяете. Носите с собой по одной штуке, остальные спрячьте. А ту, которую будете иметь при себе, запачкайте так, чтобы вы могли сказать: «Я нашел ее на улице». Видите теперь, как большевики борются с кайзером? Зачем же с ними воевать? Ну вот, пока раздайте эти, а через несколько дней я приду и принесу вам еще.

Джимми одобрил его план действий. Он сложил вместе два десятка листовок, засунул их во внутренний карман куртки, надел полушубок и перчатки. Ему очень хотелось отдать все эти вещи больному, полуголодному, полузамерзшему большевику. Он похлопал его для бодрости по спине и сказал:

— Можете верить мне, товарищ, я все их раздам. Я не сомневаюсь, что результаты будут!

— Только смотрите, обо мне не рассказывайте! — напомнил Калинкин.

— Не расскажу, хотя бы они меня живьем поджаривали! — ответил Джимми.

Джимми пошел в столовую ужинать, но обильная горячая пища не шла ему в горло — он думал все время об истощенном маленьком еврее. Он чувствовал, как больно жгут тридцать сребреников, лежащих в кармане его военной куртки. Как библейский Иуда, он хотел покончить с жизнью и потому избрал для этого самый верный способ.

Рядом с ним за столом сидел один мотоциклист, до войны состоявший в профсоюзе слесарей. Этот парень, как и Джимми, считал, что солдаты, когда вернутся домой с войны, должны получить обратно свои места, а если нет, придется заставить конгрессменов попотеть и добиться этого. После ужина Джимми отвел слесаря в сторонку и сказал ему:

— У меня есть кое-что интересное.

Интересное можно было встретить не часто здесь, у Полярного круга.

— Ну-ка, давай,— попросил слесарь.

— Я шел по улице,— сказал Джимми,— и заметил в канаве напечатанный листок. Это копия большевистской прокламации германским солдатам, они раздавали ее немцам в окопах.

— Чёрт! Что же там написано? — спросил слесарь.

— Представь себе, она призывает их восстать против кайзера — сделать то же, что сделали русские.

— А ты разве умеешь читать по-немецки?

— Нет,— сказал Джимми.— Но она отпечатана на английском.

— Почему же на английском?

— А кто ее знает!

— И как она могла попасть в Архангельск?

— Понятия не имею!

— Вот так штука! — воскликнул слесарь.— Хочешь поспорить: это они пробуют на нас свои фокусы!

— Я об этом не подумал,— осторожно сказал Джимми.— Пожалуй.

— Но с нашими янки этот номер не пройдет!

— Пожалуй, нет,— согласился Джимми.— А все-таки это интересно почитать.

— Дай-ка сюда,— попросил слесарь.

— Только, чур, никому не говори. Я вовсе не хочу попасть в беду.

— Буду молчать, как рыба.— Слесарь взял измазанный листок бумаги и начал читать. — Господи, вот чудеса-то! — сказал он.

— В каком смысле чудеса?

— Вроде не похоже, что эти парни поддерживают кайзера.— Слесарь почесал голову.— Мне нравится, как у них тут написано.

— Мне тоже,— сказал Джимми.— Я и не знал, что они такие умные.

— Это как раз то, чего не хватает германскому народу,— продолжал слесарь.— По-моему, надо было бы нанимать специально людей, чтобы они распространяли такие бумажки.

— И я так думаю,— заметил Джимми, в восторге от своего первого успеха.

— Да, но, к сожалению,— подумав, сказал его собеседник,— они будут раздавать это не только немцам; им захочется, чтобы это читали обе стороны.

— Верно! — подтвердил Джимми, радуясь еще более.

— Но этого же нельзя допустить! — сказал слесарь.— Это повредило бы дисциплине! — И все надежды Джимми разом угасли.