— Разве мы, социалисты, имеем право произносить такие слова? Пусть наши враги так говорят! А? Что?

На миг Джимми показалось, что он в Лисвилле и слушает товарища Станкевича. Правда, в отличие от Лисвилла в этом городке немцев жило немного, и они, как правило, ограничивали свои политические дискуссии Ирландией и Индией.

Джимми слушал споры и препирательства, наскоки одной стороны и возражения другой и приходил все в большее недоумение. Он попрежнему ненавидел войну, но вместе с тем ненависть к немцам закрадывалась и в его душу. Американское правительство искало оправданий для своего вступления в войну: все окна магазинов и все щиты для объявлений были сплошь заклеены прокламациями и плакатами, газеты вопили о преступлениях, которые Германия совершала против человечества. Джимми, пожалуй, и не стал бы читать эти «уолл-стритовские враки», как он их называл, но рабочие, с которыми ему приходилось иметь дело, всегда приводили ему в качестве доводов разные факты из газет. А тут еще что ни день, то новые телеграммы: немцы топят пловучие госпитали, переполненные ранеными, бомбардируют спасательные лодки, угоняют в рабство на угольные копи бельгийских подростков тринадцати — четырнадцати лет! Что же удивительного, если человек начинал ненавидеть и бояться правительства, совершающего подобные зверства? Мог ли Джимми оставаться спокойным, думая, что и он помогает этому правительству выигрывать войну?

Джимми был честным человеком — он старался смотреть фактам в лицо, и поэтому, припоминая, что он вытворял вместе с Неистовым Биллом, Клубникой Карреном, Плосколицым Джо и Цыпленком Петерсоном, вынужден был признаться самому себе, что тоже, хоть и невольно, содействовал кайзеру. В спорах с другими Джимми не решался рассказывать то, что знал обо всех этих делах, но наедине с собой терзался угрызениями совести. Сомнения разъедали его душу: а вдруг прав был товарищ доктор Сервис, и действительно, если кайзер победит, Америке придется все последующие двадцать или тридцать лет готовиться к войне? В таком случае не лучше ли временно прекратить революционную агитацию — пусть сначала кайзеру дадут по шапке?

Среди социалистов оказалось немало приверженцев подобных взглядов, и всё это были люди, принимавшие активное участие в социалистическом движении перед войной и пользовавшиеся уважением Джимми. Теперь они боролись против Сент-луисской резолюции, или, как ее называли, «Обращения большинства». Когда же эта резолюция получила все-таки чуть ли не в восемь раз больше голосов, чем вторая, эти товарищи вышли из партии, и некоторые из них позволяли себе злобные нападки на прежних друзей. А капиталистическая печать рада была подхватить высказывания такого рода. Джимми Хиггинс просто кипел: нечего сказать, хороши социалисты, в тревожный час бегут, будто крысы с корабля! Ренегаты они, вот «то! Джимми сравнивал их с Иудой Искариотом, Бенедиктом Арнольдом[10] и другими печальной памяти историческими персонажами.. А они, пользуясь теми же приемами, что и Джимми, кричали в ответ, что Джимми Хиггинс — германофил и предатель; но это едва ли помотало спору, так как не делало их точку зрения более убедительной для Джимми. В гневном ослеплении обе стороны забывали о существе вопроса, и каждая думала лишь о том, как бы побольнее уязвить ненавистного противника.

Все американцы посылали теперь своих сыновей•в военно-учебные лагери и вносили деньги на Заем свободы. Поэтому никто не был расположен слушать агитацию— люди приходили в бешенство при малейшем намеке, что цель, во имя которой они приносят столько жертв, отнюдь не является справедливой. Одна организация, под названием «Народный совет борьбы за мир и демократию», пыталась провести общеамериканскую конференцию, но толпы враждебно настроенных манифестантов разогнали ее, и делегаты вынуждены были искать пристанища по всей стране. Мэр Чикаго разрешил им собраться в этом городе, но -губернатор штата выслал против них войска. Дело в том, что американцы наслышались о «Всеамериканском трудовом совете мира», в котором сотрудничал Джери Коулмен, а тут вдруг появился еще какой-то новый совет с почти таким же названием и. ведет агитацию, ничем не отличающуюся в глазах неискушенного человека от той. Разница между платным предательством и сверхидеализмом была слишком тонкой, чтобы люди могли в этом разобраться в столь грозное время. С каждым днем становилось все более модным арестовывать социалистов и закрывать их газеты; во многих городах-власти запретили рассылку по почте «Обращения большинства» и предали суду ответственных секретарей социалистической партии в центре и в ряде штатов за то, что они в порядке своей обычной деятельности распространяли этот документ. Джимми получил письмо от товарища Мейснера из Лисвилла, в котором тот писал, что товарища Джека Смита посадили в тюрьму на два года за речь в оперном театре, а остальных, кто должен был там выступать, оштрафовали на пятьсот долларов каждого. Почта отказалась рассылать некоторые номера «Уоркера», вслед за тем полиция совершила налет на редакцию и временно запретила выпуск газеты. Подобные явления происходили по всей стране; поэтому если теперь в споре с Джимми кто-нибудь высказывался в пользу войны, у него был один ответ: Америка стала больше похожа на Пруссию, чем сама Пруссия! С какой же стати воевать за демократию в чужих странах, когда ради этой победы приходится жертвовать у себя на родине последними крохами демократии?

Джимми был убежден, что вое это именно так и есть, и глубокий, отчаянный гнев охватывал все его существо. Он предвидел, что в Америке военную победу использует реакция, что система милитаризма и угнетения навеки закует в свои цепи американский народ. Может быть, думал он, сам-то президент искренно произносит красивые слова насчет демократии; да только все равно у этих воротил Уолл-стрита свои тайные цели! Они уже много лет хозяйничают в стране. Для них военное безумие — очень удобная ширма. Они хотят В1вести всеобщую воинскую повинность — пусть, мол, каждый школьник проходит военную муштру и учится послушанию и подчинению. Они метят закрыть все радикальные газеты и положить конец всякой пропаганде радикальных идей. И эти социалисты, что попались к ним в сети и обещали ратовать за военную программу президента, они еще проснутся в одно прекрасное утро с препаршивнейшим вкусом во рту!

Нет уж, говорил Джимми Хиггинс, единственный способ бороться с войной — это разоблачать все уловки и хитрости, которые пускаются в ход, чтобы заарканить тебя! Единственный способ бороться с войной — это способ русских. Пролетарская революция, которую первыми осуществили русские рабочие, скорее поможет свернуть шею кайзеру, чем все пушки и снаряды на свете. Но, конечно, милитаристам не угодно, чтобы война кончилась революцией, многие из них скажут: пускай уж лучше кайзер побеждает, лишь бы не социалисты! Правительства воюющих держав отказались выдать иностранные паспорта социалистам, которые заявили о своем желании собраться в какой-нибудь нейтральной стране и выработать основные условия мира, приемлемые для всех народов. К запрету созыва конгресса социалистов Джимми отнесся как к наивысшему преступлению мирового капитализма—значит, капиталисты понимают, кто их подлинный враг, и рады-радешеньки, что война поможет держать в узде этого врага.

День ото дня Джимми возлагал все больше надежд на Россию. Его новый приятель, портной Рабин, покупал русскую газету «Новый мир», выходившую в Нью-Йорке, и вслух переводил оттуда телеграммы и передовицы. В результате этих чтений социалистическая организация Хопленда приняла решение послать братское приветствие русским рабочим. В Петрограде и Москве, как выяснилось, боролись два течения: социалистов, приспешников Антанты, и интернационалистов, стойких пролетариев, верных до конца делу революции, не таких, как те презренные перебежчики! Первые назывались меньшевиками, вторые — большевиками, и, само собой разумеется, Джимми целиком стоял за большевиков. Уж ему ли не знать, что представляют собой провокаторы-социалисты в Америке, покорно идущие на поводу у капиталистов!