Вышел первый номер «Уоркера» с передовой статьей Джека Смита во всю первую страницу, призывающей рабочих завода «Эмпайр» использовать обстановку и организованно заявить о своих правах. Восемь часов на работу, восемь часов на соч, восемь часов на развлечения — таков был лозунг, выдвинутый товарищем Смитом.

«Геральд» и «Курир» пришли в ярость: в их заповеднике появился браконьер. Обе газеты сосредоточили огонь всех своих орудий на «германской пропаганде». «Геральд» узнала и напечатала статью о том, что произошло в социалистической организации, поместив портрет Неистового Билла, этого «Чудовища Запада», а также интервью с ним, в котором он высказался за войну с капиталистическим классом любыми средствами—вплоть до наждака в подшипниках и вколачивания медных гвоздей в фруктовые деревья!

«Геральд» считала, что отношение социалистов к «нечистым деньгам»— сплошное лицемерие. Просто-напросто немцы, члены местной организации, берут немецкие деньги и, пропуская их через свои священные персты, превращают в деньги «социалистические». Однажды на заседании Норвуд намекнул на это, и теперь немецкие товарищи обвинили его в том, что он предал их движение капиталистической прессе. И снова вспыхнул ожесточенный спор. Молодой адвокат рассмеялся в ответ на обвинение. Неужели они думают, что можно брать эти самые немецкие деньги и никто в Лисвилле об этом не узнает?

— Значит, по-вашему, мы берем немецкие деньги, да? — рявкнул Шнейдер. Он, Шнейдер, требует ответа, да, ответа. Но адвокат, вместо того чтобы ответить прямо', рассказал небольшую притчу. Однажды он увидел дерево, вросшее могучими корнями глубоко в землю. Каждый крохотный корешок способен, как известно, всасывать воду. Возле же дерева стоял человек и щедро поливал землю; вода просачивалась к корешкам, и каждый корешок, естественно, тянулся к воде.

— И вы еще спрашиваете,— сказал Норвуд,—досталось ли хоть сколько-нибудь воды дереву?

Этот-то вопрос и послужил яблоком раздора. Горячие головы не желали слушать всякие тонкости: Норвуд обвиняет социалистическое движение в продажности, выставляя противников войны негодяями. Он дает капиталистической прессе оружие против социалистов. Позор! Позор!

— Он провокатор! — яростно крикнул Неистовый Билл.— Вон его, Иуду!

Рядового члена организации, простого, неискушенного человека, вроде Джимми Хиггинса, часто голодавшего, выбивавшегося из последних сил ради того, чтобы нести свет в сознание своего класса, подобные споры очень подавляли и сбивали с толку. Он слышал в них отголоски той национальной ненависти, которая раздирала Европу; он негодовал, что распри Старого Света врываются в жизнь рабочих Америки. Отчего не дают ему попрежнему выполнять свой долг — вести рабочих вперед, к социальному содружеству?

— Оттого,— отвечали товарищи немцы,— что старик Гренич хочет, чтобы американские рабочие трудились на его военном заводе.

С этой мыслью согласилось подавляющее большинство. Они не были пацифистами, сторонниками непротивления — они просто хотели сражаться за рабочий класс, а не за класс хозяев. Они хотели продолжать свое дело, что бы там ни болтали о германских агентах. Джимми Хиггиис был уверен — и он был совершенно прав,— что если бы никаких германских агентов не было, их бы выдумали лисвиллские газеты для того, чтобы в это смутное, напряженное время опорочить агитаторов-социалистов в глазах общественного мнения. Джимми прожил вою свою жизнь в стране, где хозяева угнетали его и морили голодом, а стоило ему сделать попытку облегчить свою участь, как пускались в ход клевета и вероломство. Вот почему он теперь пришел к убеждению, что одна капиталистическая страна стоит другой и что он не даст запугать себя сказками о домовых, драконах, ведьмах и немецких шпионах.

По вечерам социалисты устраивали теперь на углу центральной улицы города летучие митинги. Джимми вызвался помогать и, наспех проглотив ужин, мчался, чтобы во-время быть на месте. Конечно, сам он не выступал — он пришел бы в ужас от одной мысли об этом. Но, с другой стороны, без помощи таких, как он, простых, трудолюбивых жнецов рабочего движения, ни один оратор не мог бы произнести речь.

Все оборудование для митинга хранилось в мастерской плотника из сочувствующих. Он же соорудил трибуну — не какой-нибудь обыкновенный «ящик из-под мыла», а "настоящую трибуну — на четырех тоненьких съемных ножках, так что один человек мог легко ее переносить и устанавливать. Оратор стоял фута на два выше толпы и был огражден перильцами, на которые он мог опираться и даже стучать по ним кулаком, только не очень сильно. Рядом, освещая лицо оратора, торчал высоко на шесте керосиновый фонарь. Джимми следил за фонарем и, когда было нужно, держал его перед трибуной, а в остальное время распространял среди участников митинга лисвиллский «Уоркер» и брошюры Центрального комитета.

Джимми и гак уставал от работы на заводе. После же митинга, поздно ночью, он возвращался домой вконец измученный и мгновенно засыпал рядом с Лиззи. А на следующее утро, когда звонил будильник, ей приходилось долго его тормошить и расталкивать, прежде чем он откроет глаза. Выпив чашку горячего кофе, он, однако, сразу приходил в себя и рассказывал о событиях вчерашнего вечера. Всегда что-то случалось: то кто-нибудь из публики вступал в спор с оратором, то скандалил пьяница, то «шпики» старика Гренича старались сорвать митинг.

Как и полагается хорошей жене, Лиззи старалась изо всех сил относиться к деятельности мужа с интересом и сочувствием. Но в душе ее затаилась грусть — та извечная грусть женской натуры, робкой и консервативной, всегда враждебной мужскому характеру, жаждущему приключений и разрушения. Джимми зарабатывал теперь вдвое больше, чем в самые лучшие времена, он вполне мог бы кормить детей как следует и впервые за свою тяжелую, беспокойную жизнь понемногу откладывать на черный день. А он, вместо того чтобы обеими руками уцепиться за такой случай, (убегает каждый вечер на улицу и сам же губит ниспосланное ему судьбой счастье,— сам же пилит сук, на котором сидит.

И, как ни старалась Лиззи играть свою роль возможно лучше, ее широкое ласковое лицо становилось порою раздраженным, и по щекам катились слезы. В такие минуты Джимми было очень жаль ее, и он терпеливо старался объяснить, почему он так поступает. Нельзя же думать только о своей жене и детях, а на детей и жен других рабочих махнуть рукой! Потому-то рабочих всегда и угнетали, что каждый заботился лишь о себе, а до товарищей ему не было дела. Нет, нужно думать обо всем своем классе. И, чуть представится возможность, действовать сообща — всем классом; нужно учиться солидарности, развивать классовую сознательность. Джимми ввертывал в свою речь разные ученые слова, слышанные на митингах, но, видя, что Лиззи ничего не понимает, повторял все сначала, только более простым языком. Сейчас, когда старик Гренич приперт к стенке, самое время проучить его и вместе с тем показать рабочим их собственную силу. Но Лиззи только вздыхала и качала головой. Для нее Гренич был не просто человек, а некое явление природы, вроде зимы или голода. Такие, как он, властвовали над целыми поколениями ее предков, и пытаться низвергнуть или обуздать его власть для нее было все равно, что повелевать солнцу или морскому приливу.

События развертывались стремительно, подтверждая самые худшие опасения Лиззи. Недовольство на заводе все усиливалось, и число агитаторов росло изо дня в день. Кое-кому из них, надо полагать, платил все тот же Джери Коулмен, зато другие не нуждались в оплате — наградой им было возмездие за те несправедливости, которые причинила им система частной собственности. Митинги во время обеденного перерыва возникали сами собой, никто их не устраивал, и Джимми узнал, что уже составляется список тех, кто согласен на забастовку.