Джимми выдерживали в карантине, не выпуская за ворота лагеря из-за прививок — противотифозное и каких-то еще. Впрочем, для него и здесь нашлось бы много интересного, но на беду он вдруг заболел, да так сильно, что уже с ужасом начал подумывать, а не прав ли противник прививок. Теперь небось здоровье его навсегда подорвано, и ему суждено мучиться весь остаток жизни от множества неизвестных болезней! Он отправился в лазарет, страдая физически, а еще больше душевно; но дня через два ему стало лучше, и он поверил сестрам, которые, подсмеиваясь над его страхом, убеждали его, что с каждым новичком так бывает. Потом Джимми поднялся с постели, и ему дали еще несколько свободных дней для полной поправки; все это время он пробродил по лагерю, наблюдая занятнейшие сценки.

Ну чем не цирк с сотнями арен! Муштровка и шагистика, которыми мучили новобранцев на площади в Лисвилле, здесь проводились в массовом порядке. Сотни групп обучались строю и обращению с оружием, многие группы были заняты специальными упражнениями — карабкались на стены, рыли окопы, строили дороги, стреляли по мишеням. От дождей, шедших через день, земля вся раскисла, но никто не обращал на это ни малейшего внимания. Люди вваливались в барак, облепленные грязью, от них шел пар, как от салотопных котлов, и все-таки шуткам и дурачествам не было конца — значит, им это нравилось!

Джимми смотрел на них, и чувство любопытства сменялось у него в душе страхом: то, что здесь происходило, в упор показывало войну со всем ее безграничным, многообразным злом. Вот подразделение обучается атаке под огнем неприятеля: солдаты ползут, извиваясь, по земле, прыгают с кочки на кочку, валятся плашмя в грязь, делают вид, будто стреляют. Самый передний солдат, играющий роль пулеметчика, торжествующе вопит, если ему удается «снять противника». Затем все отстегивают от поясов саперные лопатки и начинают зарываться в землю, как кроты.

— Ройте же, сукины дети, ройте! — орет офицер.—Ниже голову, Смит! Веселее лопатами! Чтоб земля у вас танцевала! Вот так! Вот так!

Джимми никогда не приходилось видеть, как тренируют футболистов, поэтому он не знал, какой слаженности действий можно добиться от людей, если натаскивать их с великим упорством. Все это было премерзко и вместе с тем притягивало, как магнит. Джимми понимал задачу — научить людей действовать сообща, со страшной парализующей силой. И, правда, во всем, что делали солдаты, ощущалась мощь тарана. Посмотришь на них — глаза горят, на лицах непреклонная решимость; ясно, что уж эти-то идут на воину без всякой душевной раздвоенности, без колебаний!

Подальше, за невысоким холмом, другое подразделение обучалось штыковому бою. Не требовалось особого богатства воображения, чтобы догадаться, как это будет в реальной обстановке: там стояли кожаные чучела, и солдаты бросались на них, кололи и кромсали, издавая — что больше всего удивляло Джимми — дикие крики. Офицеры приказывали им орать, рычать,— словом, доводить себя до неистовства! Это было настолько отвратительно, что Джимми уходил — ему становилось дурно. Недаром он с пеной у рта доказывал все три года, что надо превратиться в зверя, чтобы захотеть пойти на войну!

Заглядывал Джимми и на полигоны, где с утра до вечера не умолкала ружейная трескотня, словно там строчило множество пишущих машинок. Рота за ротой вливались сюда шеренгами и, заняв стрелковые ступени, под наблюдением инструкторов вносили свою лепту в общий шум. Позади мишеней дежурили солдаты — они вели счет и сообщали по телефону результаты попаданий; и так целые дни напролет, зимой и летом, в ясную погоду и в дождь, люди учились убивать своих братьев, машинально, словно осваивая шаблонную операцию у фабричного станка. Иные полигоны были оборудованы движущимися мишенями, и там практиковались снайперы; но стреляли они не в фигурки птиц и оленей, каких Джимми видел в тирах на пляже или на пикниках социалистов. Нет, они палили в человеческие головы и туловища, причем каждое такое туловище было окрашено в зеленовато-серый цвет — цвет вражеской военной формы.

День за днем Джимми жил с мыслью об убийстве, неизменно видя перед собой свирепый и жестокий лик войны. До сих пор ему казалось, что ремонт мотоциклов — такое занятие, которое всегда и везде одинаково. Но теперь он понял, что одно дело — чинить мотоцикл для мальчишки-рассыльного или взрослого мастерового, который поедет на нем в воскресный день кататься со своей возлюбленной, и совсем другое — чинить его для бойцов и самокатчиков связи. Обстоятельства все настойчивее требовали, чтобы он определил свое отношение к войне. Жить с ощущением такой раздвоенности становилось с каждым днем труднее.

Все, с кем он здесь сталкивался, придерживались иного взгляда, и переубедить их было невозможно. Странное дело — их можно было заставить поверить, что после этой войны за демократию мир увидит огромные перемены: народ уж не допустит, чтоб его обманывали и пили его кровь! Джимми мог увлечь их мыслью о том, что государство возьмет в свои руки управление крупными отраслями промышленности и будет само производить продукты питания и одежду для народа, как теперь производит это для войск. Но стоило Джимми Хиггинсу назвать свою программу «социализмом», как мгновенно поднималась буря. Постой, постой, да ведь социалисты — это те самые болваны, которым хочется, чтоб Америку положили на обе лопатки, как Россию? Все они слепо верили, что Америка победит; тот, кто делал хоть малейшую попытку усомниться, встречал грубые насмешки, гневные взгляды и советы пойти принять слабительное, чтобы из него вышел германский яд.

Столь же бесполезно было толковать с этими людьми и о вреде милитаризма. Да, он опасен, признавали оппоненты, но только для кайзера! Бомбардир, стоящий у орудия и умеющий прямой наводкой попасть на расстоянии шестисот ярдов в кошку, вправе считать, что это уж кошкина забота, а не его... Такого мнения единодушно придерживались все эти рослые молодцы, учившиеся месить сапогами грязь, спать под дождем, грызть армейские сухари и делать — как они выражались — из немцев ливерную колбасу! Они выполняли свою обязанность с лютой, пугающей веселостью, любуясь своей жестокостью, давая себе разные клички—то именуя медведями, то горными кошками, то еще чем-нибудь! Они горланили дикие песни, бравируя своей взвинченностью, своим девизом: «Будем беспощадны!» Для мечтателя и утописта эта атмосфера оказалась угнетающей, и Джимми Хиггинс ушел в себя, не осмеливаясь искать в этой среде единомышленника-социалиста, с которым можно было бы поговорить о происходящих в мире событиях.

По вечерам в лагере устраивались киносеансы и конверты, а также лекции — главным образом на военные темы. Происходило это в просторном клубном здании, выстроенном Ассоциацией молодых христиан, которую, кстати говоря, Джимми презирал всей душой, считая, что с ее помощью эксплуататоры прививают покорность своим «рабам в белых воротничках». Но, живя в лагере, трудно было игнорировать этот клуб. Джимми позвали на лекцию, и от скуки он пошел.

В тот вечер выступал сержант Эбенезер Коллинз, специально вывезенный из Фландрии, дабы поведать американским «пончикам»[14] про зверства гуннов. Сержант Коллинз говорил на каком-то тарабарском наречии, и многое было для Джимми непонятно, но это-то как раз и служило доказательством, что он в самом деле заморский, не липовый сержант: поди подделай такое произношение! Джимми с усилием перевел на свой язык рассказ сержанта: «Нынче на Ипре остались одни только почтенные седые старухи да малые ребятишки: — бледные, как привидения. Им говоришь: удирайте, гунны не сегодня-завтра нагрянут! А они не уходят, им некуда».

Несмотря на чудной язык сержанта, Джимми сделал вывод, что этот лондонский простолюдин — настоящий мужчина. Во-первых, у него было чувство юмора, которое он умудрился сохранить в самом горниле смерти, выстояв много ночей напролет в окопах по колени в ледяной воде и под ледяным дождем, хлеставшим за воротник. И, во-вторых, у него было чувство чести: он не мог платить бошам мерой за меру. Джимми припомнились жаркие споры лисвиллских социалистов: правда ли, что союзники лучше, чем немцы? Например, могли бы они ради своей победы вот так же топить пассажирские суда с женщинами и детьми на борту? Сержант Коллинз высказался на этот счет безапелляционно и добавил как истинный воин: «Это потому, что мы занимаемся спортом, а они нет. Кто занимается спортом, тот знает, что такое честная игра».