— И сама при этом превратится в милитаризм! — крикнула товарищ Мэри Аллен. Пуританка Мэри была возмущена даже больше, чем немцы: попирают ее самые святые убеждения — Америка, ее родина, вступает в войну, собирается обратить все свои ресурсы на массовое убийство! Худое лицо товарищ Мэри было бледно, губы плотно сжаты, и только трепещущие ноздри говорили о происходившей в ее душе буре. И какую речь она произнесла! Какие полились потоки страстной ненависти в защиту мировой любви! Товарищ Мэри привела слова одного писателя-социалиста. Подобно тому как бои гладиаторов продолжались до тех пор, пока христиане не стали, жертвуя собой, бросаться на арену, сказал этот писатель, так и война будет продолжаться, пока социалисты не бросятся под копыта кавалерии. И, глядя на эту незамужнюю пуританку, можно было с уверенностью сказать, что существует по крайней мере одна социалистка, готовая сию же секунду,, пойти и броситься под копыта кавалерии, под колеса артиллерии или даже просто полицейского автомобиля.

В целом собрание было настроено решительно. Америка ввяжется в европейскую распрю не раньше, чем социалисты исчерпают все средства протеста. Они будут устраивать митинги, распространять литературу, говорить о своих убеждениях на улицах, на заводах — всюду, где собираются люди! Никакого участия в этой проклятой распре, ни теперь, ни потом! Они и впредь будут обличать политических деятелей и капиталистическую прессу,

которые развязали войну и наживаются на ней. И чем сильнее будет их энтузиазм, тем сильнее будет их презрение к тем немногим ренегатам, которые в этот трудный час, когда подвергаются испытанию мужество и честность, покидают ряды социалистического движения и идут вербоваться в офицерский учебный лагерь.

Возвращаясь вечером домой, Джимми тащил с собой целую охапку революционной литературы. На другой день во время обеденного перерыва он принялся раздавать ее рабочим на постройке дороги, которая уже передвинулась на территорию завода взрывчатых веществ. И, разумеется, в тот же день его вызвали к мастеру и рассчитали. Проводив его до границы участка, ему на прощание пригрозили: если он еще раз появится, охрана будет стрелять без предупреждения. Вечером он пошел в лавочку на перекрестке и попытался раздать там литературу. Восседавшие на ящиках зеваки вступили с ним в ожесточенный спор, а один вскочил и, грозя кулаком, заорал:

— Убирайся отсюда, сволочь ты этакая! Поговори тут еще, изменник! Вот мы заявимся к тебе ночью, и уедешь из наших мест в костюме из дегтя и" перьев, понял?

Всю страну, казалось, охватила жажда войны, а Джимми — жажда мученичества. Если уж суждено великому безумию овладеть Америкой, то он, Джимми, сделает все от него зависящее, чтобы помешать этому! Он станет на пути колесницы войны, он сам бросится под копыта кавалерии. Словом, это был прекрасный план действий, но его осуществлению мешало одно препятствие!.. Или, точнее, четыре препятствия: три маленьких и одно большое — Лиззи.

Бедная Лиззи, разумеется, не имела ясного представления о тех мировых силах, с которыми собирался вступить в единоборство ее муж. Вся жизнь для нее была в трех малютках, которых она должна была выкормить и вырастить, и в муже, который должен был ей в этом помочь. А все остальное — это темный, непонятный мир, полный темных, непонятных ужасов. Где-то там, на небе, есть, правда, святая дева, готовая помочь, если как следует помолиться, но и тут Лиззи мешал муж, презиравший святую деву и даже выражавший оскорбительные сомнения насчет ее святости.

Мрачные непонятные силы огромного внешнего мира двигались к каким-то своим неведомым целям, а ее несчастный муженек вздумал остановить их! Уже в четвертый или пятый раз его выгоняют с работы, и он вот-вот попадет в тюрьму, или его вываляют в дегте и перьях. Так как спор становился все ожесточеннее, а опасности увеличивались, Лиззи впала в состояние какой-то хронической истерии. Глаза у нее были вечно красны от слез, чуть что — она уже заливалась слезами и порывисто обнимала мужа. Джимми-младший тут же поднимал рев, за ним оба малыша, а Джимми-старший терялся, чувствуя себя совсем беспомощным. Вот она, оборотная сторона героизма, о которой умалчивают книги. Описана ли где-нибудь история женатого мученика? А если да, то интересно, как поступил этот мученик со своей семьей?

Джимми пытался успокоить жену: ведь дело идет о спасении ста миллионов людей от ужасов войны — что значит по сравнению с этим жизнь одного человека? Но, увы, этот довод не производил на Лиззи должного впечатления по той простой причине, что для нее этот самый один человек был дороже всех остальных девяноста девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти людей. И что мог сделать какой-то один беспомощный, никому не известный рабочий, да еще лишившийся места...

— Но ведь на то и существует организация,— кричал Джимми,— все вместе — мы партия. И раз мы решили стоять друг за друга, значит должны стоять до конца! А если я увильну, то выйдет, что я трус, предатель! Мы должны сделать так, чтобы рабочие это поняли...

— Не выйдет ничего! — возражала ему Лиззи.

— Уже вышло. Приходи к нам —сама увидишь.

— Да что же могут сделать рабочие?

Джимми не упустил случая разразиться целой речью:

— Что могут сделать рабочие? Спроси лучше, чего они не могут сделать! Можно вести войну без рабочих? Нет! Если только они будут дружно стоять друг за друга и восстанут против угнетателей...

— Не будет этого,— всхлипывала Лиззи.— Не нужен ты им. Тебя выгонят или изобьют, как бедного Билла Мэррея...

— Разве это хуже, чем идти воевать?

— Но ты же не пойдешь воевать!

— Откуда ты знаешь? Если Америка вступит в войну, то возьмут и меня. Насильно потащат. А буду сопротивляться — расстреляют. Как в Англии, во Франции, в России и других странах.

— И здесь так тоже будет? — Лиззи была в ужасе.

— А то как же! К этому они и готовятся, а мы хотим им помешать. Ты просто не знаешь, что теперь творится. Смотри!

Джимми вынул из кармана свежий номер «Уоркера», в котором приводились речи в конгрессе, призывающие к всеобщей воинской повинности как важнейшему политическому шагу.

— Понимаешь, что они затевают? Если мы хотим помешать им, надо сделать это сейчас же, пока еще не поздно. И потом не все ли мне равно? Не посадят в лисвиллскую тюрьму, так пошлют в Европу и убьют там, а может, еще по дороге потопит подводная лодка!

И вот новый страх закрался в материнское сердце Лиззи, лишив ее сна и заронив в ее душе тревожную мысль о том, что мировая война может коснуться и ее.

— Что же тогда с детьми-то будет? — тоскливо спрашивала она у Джимми, а тот отвечал:

— А кому какое дело в этом проклятом капиталистическом мире до детей рабочих?

Словом, Джимми пока удалось настоять на своем — он ежедневно ходил в город, раздавал листовки, держал фонари на уличных митингах, во время которых часть собравшихся шумела и гикала на социалистов, а остальные их защищали, так что в конце концов, чтобы предотвратить свалку, приходилось вмешиваться полиции. Это было время, когда воинственно настроенное большинство депутатов старалось протащить через сенат объявление войны Германии, а горсточка пацифистов, устроив в самые последние часы сессии обструкцию, задержала решение на несколько недель. Поведение пацифистов оценивалось в зависимости от того, кто о них говорил. Президент порицал их за «безнадежное упорство», газеты Уолл-стрита требовали предать их суду Линча, а Джимми и его единомышленники считали их героями, друзьями человечества, возмущаясь, что президент, переизбранный всего четыре месяца назад исключительно благодаря голосам пацифистов, благодаря тому, что он стоял на пацифистской платформе, теперь втягивает Америку в войну и осуждает людей лишь за то, что те, видите ли, придерживаются его же собственных прежних убеждений!