— Джимми, мы в кино пойдем сегодня? —спросила Лиззи.

Джимми поднес было блюдечко с горячим кофе к губам, но, услышав вопрос, тут же поставил блюдечко на стол и с удивлением взглянул на жену. Он промолчал. Не все, о чем думаешь, как убедился он после трех с половиной лет супружеской жизни, надо немедленно сообщать жене. А думал он о той духовной пропасти, которая разделяет мужчину и женщину. Сегодня, когда решаются судьбы мира, когда история переживает, можно сказать, величайший кризис,— идти смотреть, как киногерой влезает в окно третьего этажа или как его вытаскивают чуть ли не из-под колес летящего на всех парах поезда!

Ты же знаешь, Лиззи,—сказал он, наконец, мягко,— я должен помогать там у нас, в оперном театре.

— Но ведь у тебя еще целое утро впереди!

— Да, но работы хватит на весь день.

И Лиззи замолчала. Для нее эти три с половиной года тоже не прошли даром. Так, между прочим, она узнала, что женам рабочих редко достается на этом свете все, что им хочется, и что муж-пропагандист — еще не самая горькая доля. Разве не мог он тратить время и деньги на пьянство или на женщин? Или вот кашлял бы, как их сосед, умирающий от чахотки. Конечно, хорошо бы в воскресенье повеселиться, но раз нельзя, остается только вздохнуть, да и то не очень тяжко.

Джимми принялся рассказывать, что предстояло сделать за день. Лиззи слушала, и все это ей казалось точь-в-точь похожим на то, что происходило всегда накануне митинга. Правда, на этот раз митинг будет больше, он состоится в здании Оперы, и в витринах всех магазинов выставлены плакаты с портретом кандидата, который выступит на нем с речью. Но Лиззи трудно было понять, чем этот кандидат отличается от любого из прежних,— все равно ни одного из них так ни разу и не выбрали! По правде говоря, Лиззи хотелось остаться дома: она не очень-то хорошо знала английский язык и с трудом понимала, что там такое выкрикивают с трибуны, да еще когда при этом одно слово мудреней другого. Но муж хотел, чтобы она просвещалась, и она знала, как должна в таких случаях поступать женщина, если хочет удержать мужчину. Для этого она была достаточно просвещена.

Недавно Джимми сделал небольшое открытие, которым он необычайно гордился: теперь они смогут брать детей с собой на митинги! Дело в том, что, пока у них был один ребенок, Джимми носил его на руках; когда появился второй—стала помогать Лиззи; но теперь у них уже трое, и весят они в общей сложности фунтов шестьдесят, если не больше, а до трамвая не так близко. Да и обидно Джимми — с его высоким классовым сознанием — каждый раз бросать двадцать центов этой акуле капитализма — трамвайной компании. Сначала они попробовали оставлять детей на попечении соседки — за плату; но молоденькой девушке скоро надоело сидеть с малышами, и она ушла, а те, оставшись одни, ревели благим матом; другую соседку, солидную даму польку, они, вернувшись домой, нашли мертвецки пьяной.

Джимми все-таки твердо решил: он будет ходить на митинги. И Лиззи тоже будет ходить с ним. Это одно из проклятий существующего строя, говорил он, что жены рабочих лишены всякой возможности развиваться духовно. Он отправился в магазин промышленных товаров — лавчонку, где Армия спасения торговала всяким старьем, и за пятнадцать центов приобрел отличнейшую детскую коляску, выкрашенную черной эмалью, притом широкую—для близнецов. Один бок у коляски был, правда, поломан, но Джимми скрепил его проволокой и до тех пор возился, укладывая в коляску малышей, пока не доказал, что в ней вполне могут уместиться все трое: Джимми-младший и Пит — рядышком, а самый маленький — у них в ногах.

Только вот досада: Джимми-младший ни за что не желал сидеть спокойно и беспрестанно болтал ножками. Он вообще был необычайно живой, подвижный — просто юла, а не ребенок. Вот и сейчас он носится по кухне в погоне за коварно ускользающим от него хвостом собаки. Пес этот был последним прибавлением в семействе: он пристал к Джимми на улице, прижился в доме и, отъевшись, наконец, превратился в некое подобие животного. У этого сокровища такой гладкий, круглый хвост, и торчит он так соблазнительно! Джимми-младший не терял надежды вцепиться в него и без конца семенил вокруг кухонного стола, хватая воздух ручонками и заливаясь смехом, пока в конце концов не шлепнулся на пол в полном изнеможении.

А Джимми-старший с восхищением наблюдал за сыном. Каков сорванец, а! Чтобы мальчишка в таком возрасте — всего каких-нибудь два года и три месяца — мог так носиться по комнате! Или наделать столько шума! Как вот сейчас, например, когда, попытавшись сократить себе путь, он с размаху налетел на плиту. Лиззи бросилась его поднимать, прижала к своей полной груди, ласково приговаривая что-то по-чешски. А Джимми-старший, не понимавший ни слова, воспользовался суматохой и, схватив пиджак и кепку, помчался в оперный театр. Он испытывал необычайный прилив энергии. Дело, видите ли, в том, что стоит социалисту взглянуть на своегосына или даже просто подумать о нем, и он с удвоенным пылом готов снова взяться за пропаганду. Хоть бы скорее изменился мир, чтобы наши малыши были избавлены от всех страданий и унижений, которые выпали на долю их родителей!

— Товарищ Хиггинс, нет ли у вас молотка?

Чтобы не спускаться с лесенки, товарищ Шнейдер преспокойно стоял наверху и, держа в руках кумачовое полотнище, ждал, пока ему подадут молоток. Но не успел Джимми подняться с молотком по лесенке, как с другого конца сцены женский голос крикнул:

— Товарищ Хиггинс, что — прислали уже знамя ССМЛ?[1]

А в глубине зала товарищ Рапинский, необычайно полный мужчина, прогудел своим баском:

— Товарищ Хиггинс, вы не принесете еще один стол для литературы?

А товарищ Мэри Аллен крикнула из ложи второго яруса:

— Товарищ Хиггинс, раз уж вы внизу... не забудьте позвонить по телефону — проверьте, знает ли комиссия по встрече насчет изменения в расписании поездов.

И так целый день. Джимми метался по огромному залу, весь красный, вспотевший; лето было в самом разгаре, и ни малейшего дуновения не проникало в окна лисвиллского оперного театра. Наверху же, куда приходилось взбираться по лестнице, чтобы прикрепить полотнище кумача, казалось, можно было свариться заживо. Но раз надо, значит надо: и полотнище прибить, и повесить над сценой большое красное знамя, и знамя Союза имени Карла Маркса, и знамя ССМЛ, и знамя местного отделения № 4717 профсоюза механиков, и знамя профсоюза плотников района № 529, и знамя рабочего кооперативного общества. А так как товарищ Хиггинс никогда не оспаривал права кого бы то ни было давать ему поручения и выполнял их с неизменно добродушной улыбкой, то на него привыкли взваливать всякую скучную и неприятную работу.

Сегодня же хлопот у него было даже больше, чем всегда, потому что вся организация была взбудоражена, словно муравейник, который разворошили лопатой. Даже самые ревностные ее члены и те, забыв про работу, собирались кучками и обсуждали новости, полученные по телеграфу из-за океана и опубликованные в утренней газете. Джимми Хиггинсу хотелось послушать, о чем это все толкуют; но ведь кому-то же надо работать! На устройство митинга пришлось занять целых триста долларов, и он должен во что бы то ни стало получиться на славу, даже если половина человечества сошла вдруг с ума! И Джимми лазил и лазил по лестницам, развешивая полотнища кумача.

Когда наступило время завтрака и члены комиссии по оформлению стали расходиться, кто-то вдруг вспомнил, что должен приехать извозчик — привезти литературу. Что, если он приедет, а никого не будет на месте? Пусть-ка товарищ Хиггинс останется и подождет, а они тем временем позавтракают. Нашелся и благовидный предлог: Джимми ведь член литературной комиссии. Джимми вообще был членом всех комиссий, где требовалась тяжелая, утомительная работа: и комиссии по раздаче листовок о митинге, и комиссии по связи с профсоюзами и продаже билетов, и комиссии, ведавшей сбором денег во время митинга. Он не состоял только в тех комиссиях, участие в которых было почетно и интересно, как, например, в комиссии по встрече кандидата на вокзале и препровождению его к оперному театру. Да Джимми никогда и в голову не приходило, что он может претендовать на такую честь: он ведь невежественный малый, простой рабочий, невзрачный, худой, со скверными зубами и руками, огрубевшими от работы. У него ни манер, ни талантов, а в комиссию по встрече входят адвокат, преуспевающий доктор и секретарь профсоюза ковровщиков — все люди хорошо одетые, образованные, знающие, как надо разговаривать с кандидатом.