А каждую пятницу по вечерам происходили заседания их организации. Джимми приходил всегда первым, стремясь не пропустить ни слова из речей более сведущих товарищей и хотя бы таким образом пополнить свое образование, раз общество не позаботилось об этом.

Не прошло с начала войны и нескольких недель, а в голове у Джимми уже царила полнейшая неразбериха. Никогда в жизни не представлял он себе, что можно высказать столько противоречивых мнений и отстаивать их с таким страстным пылом! Казалось, в самом Лисвилле разыгрывается мировая война в миниатюре.

На третьем после начала войны заседании преуспевающий доктор Сервис поднялся с места и предложил своим внушительным голосом оратора послать центральному исполнительному комитету партии телеграмму с требованием заявить протест против вторжения немцев в Бельгию. И, кроме того, послать такую же телеграмму президенту США.

Началось что-то невообразимое. Товарищ Шнейдер с пивоваренного завода крикнул, что он желает знать, посылала ли их организация — да, посылала она или нет телеграмму исполнительному комитету с требованием протестовать против английского вторжения в Ирландию? И требовала ли когда-либо партия социалистов от президента Соединенных Штатов выступить в защиту Египта и Индии*от колонизаторов?

В ответ товарищ Сервис — он все еще продолжал стоять — произнес страстную речь против насилий, совершейных немецкой армией в Бельгии. Цветущее, розовое лицо товарища Шнейдера побагровело; он крикнул, что всем известно — Франция первая вторглась в Бельгию и бельгийцы только приветствовали это! А бельгийские форты — ведь все они на границе с Германией!

— Ну и что же? — возразил доктор.— Разве это преступление знать заранее, кто собирается на тебя напасть?

Но побагровевший Шнейдер продолжал свое:

— Всему миру известно, что начали войну французы. Они обстреляли немецкие города.

Лицо товарища доктора тоже побагровело.

— Всему миру известно, что это басня, распространяемая германской пропагандой.

— А почему это известно всему миру, а? — рявкнул Шнейдер.— Потому что трансатлантический телеграф в руках Англии!

Джимми был страшно увлечен этим спором. Но только плохо, что он мысленно соглашался то с одним оратором, то с другим — ему хотелось аплодировать обеим сторонам попеременно. И .точно так же аплодировал он следующему оратору — молодому рисовальщику с фабрики ковров, Эмилю Форстеру, бледному, худощавому, белокурому юноше.

Эмиль редко выступал на собраниях, но зато, когда он говорил, его слушали с особым вниманием: он считался начитанным, образованным юношей; он играл на флейте, а его отец, тоже член их организации,— на кларнете, так что на «вечерах отдыха» эта пара была незаменимой. Своим мягким, ровным голосом Эмиль заговорил о том, как нелегко американцам понять дилемму, возникшую перед немецкими социалистами в этот критический момент истории. Нельзя забывать, что немцы сражаются не только с Англией и Францией, но и с Россией; а Россия — огромная, полудикая страна, страна, которая находится под властью, пожалуй, самого жестокого правительства в мире. Каково было бы американцам, если бы где-то рядом, скажем в Канаде, жил трехсотмиллионный народ, невежественный, порабощенный, и его гоняли бы и муштровали, подготавливая огромные армии?

— Но позвольте,— возразил доктор Сервис.— Почему же тогда немцы не воюют с одной Россией, оставив в покое Францию и Бельгию?

— А потому,—отвечал Эмиль,—что этого не допустили бы французы. Мы, американцы, считаем Францию республикой, но не надо забывать, что это .капиталистическая республика, которая управляется банкирами. Они-то и заключили союз с Россией, и цель его может быть лишь одна: уничтожение Германии. Они ссудили России около четырех миллиардов долларов.

Тут вскочил с места Шнейдер. Вот! Вот на какие деньги сделаны пушки и снаряды, те самые, что несут теперь гибель и опустошение его родине — Восточной Пруссии.

Страсти разгорались все сильнее₁ и сторонники нейтралитета никак не могли унять расходившихся противников. Товарищ Станкевич —друг Джимми из табачной лавочки — закричал своим пронзительным фальцетом:

— Зачем же нам ввязываться в европейские драки? Разве мы не знаем, что такое эти банкиры и капиталисты? Какая разница для рабочего, грабят его из Парижа или грабят из Берлина? Поверьте мне, я работал и здесь и там. Я голодал под властью Ротшильда, и я голодал под властью кайзера.-^:

— Затем попросил слова товарищ Геррити.

— При любых обстоятельствах,— сказал он,— мы должны бороться за" нейтралитет в этой войне. Целый мир возлагает теперь все свои надежды на социалистическое движение — на то, что оно отстоит дух интернационализма и вернет раздираемое войною человечество на мирный путь. Сейчас в особенности нам нельзя терять голову: нам предстоит сделать важнейший в истории организации шаг — основать еженедельную газету. И долой все, что мешает этому!

Товарищ Сервис заметил, что все это, конечно, верно, но ведь надо решить, какого направления будет придерживаться газета, не так ли? Неужели они собираются протестовать против несправедливости у себя на родине и в то же время игнорировать самый вопиющий из всех известных истории актов международной несправедливости? Неужели рабочая газета не выскажется против порабощения кайзером и его милитаристской шайкой европейских рабочих? В таком случае, извините — он, доктор Сервис, умывает руки, он отказывается от участия в подобной газете.

Члены группы переглянулись в полном смятении. Все отлично знали, что преуспевающий доктор стоял в подписном листе первым: он пожертвовал пятьсот долларов на ожидаемого вскоре младенца — лисвиллскую газету «Уоркер». Даже немцы и те пришли в уныние от перспективы потерять столь щедрый дар!

Только одного члена группы не могла испугать никакая угроза. И вот он поднялся с места — худой, с болезненным, изжелта-зеленым лицом; черные волосы падали ему на глаза; его бил надсадный кашель, часто не давая кончить фразы. Билл Мэррей было его имя, а газеты называли его — «Неистовый Билл». В его красном билете стояли подписи секретарей, наверно, не менее трех десятков местных социалистических организаций, разбросанных по всей стране. В Канзасе он потерял два пальца на ноге, попав под тракторный плуг; в Аллеганах, на жестяном заводе — половину пальцев руки; во время забастовки в Чикаго его до бесчувствия избили дубинками полицейские, а в Сан-Диего вымазали дегтем и вываляли в перьях после митинга в защиту свободы слова.

Поднявшись, он прежде всего сообщил членам лисвиллской группы, каково его мнение о тех салонных революционерах, которые заискивают перед почтенным обществом, идущим на поводу у церкви. Неистовый Билл следил за прениями по поводу «параграфа шестого», включенного в партийный устав,— о запрещении саботажа и других преступных действий. И вот те самые господа, которые с таким энтузиазмом отстаивали этот мещанский трюк, ныне пытаются мобилизовать организацию на защиту британского морского могущества! Да черт подери, неужели рабочим не все равно, получит кайзер железную дорогу на Багдад или не получит? Разумеется, если человек учился в английской школе и женат на англичанке, словом чувствует себя британским джентльменом (можно было заметить, как дрожь пробежала по собранию: все поняли, что речь идет о докторе Сервисе!), то пускай себе едет на первом же пароходе за океан и поступает там добровольцем в армию. Но пусть не пытается превратить американскую социалистическую организацию в призывной пункт, работающий на английских аристократов.

Тут товарищ Норвуд, молодой адвокат, помогавший провести «параграф шестой» на национальном съезде партии, не выдержал и тоже вскочил с места:

— Если некоторые члены настроены против данного параграфа, то почему бы, спрашивается, им не выйти из партии и не создать свою собственную организацию?

— А потому,— отвечал Мэррей,— что мы предпочитаем саботаж забастовке!