— Не ко двору Параська им пришлась. Обманывать не умеет, совесть есть, вот и грызут. Сестра-то ее Галька цветет у Дубняков. Забыла, что сама не из богатых, со всякого норовит рубашку последнюю снять, — ответила Надежда и заторопилась: — Пошли, бабы, а то, наверно, мой Родивон уже дома.

Распрощавшись, они разошлись в разные стороны.

В это время пара, изумившая баб, подходила к богатому дому Мурашевых. Дом, как и хозяин, тоже изменил свой первоначальный облик. За счет пристройки вдвое расширился, и вместо камышовой крыши на нем теперь блестела железная, покрашенная бордовой краской. Лавка примыкала вплотную ко двору, передняя сторона которого была огорожена толстыми плахами. Ворота украшала металлическая оковка. Открыв калитку, Петр Андреевич приветливо пригласил гостя. Огромный барбос, сидевший на цепи, залился злобным лаем. Кошкин, оторопев, остановился.

— Не бойсь, не бойсь, проходи!.. Молчи! — закричал хозяин, и собака, поджав хвост, отошла к своей будке, тихо ворча.

Парамон второй раз входил в богатый дом Мурашевых. Впервые хозяин его пригласил, когда перед весной над ним зло подшутили братья Прохоровы. Об этом событии Парамошка так рассказывал своей жене:

— Зашел к ним ремешка по-соседски попросить, а шапку-то в печурку положил. Дали ремень, надел я шапку и вышел. Тут навстречу Петр Андреевич. Схватился за шапку, а она с волосьями и потянулась. А те, бесстыдники, как загрохочут. Сзади меня, вишь, шли. Они вару-то в шапку сунули. Спаси Христос Петру Андреевичу, заступился: «Что, говорит, над братом во Христе изгаляетесь?» Повел меня к себе, да сам и обрезал волосы, да еще и за стол с собой посадил, — с умилением закончил он свой рассказ.

— Ох, и пустая голова у тебя! Как же ты не видел, что в шапке вар? — с насмешкой спросила жена.

— То-то, что не посмотрел, — сокрушенно вздохнув, ответил Парамон.

Лизавета махнула безнадежно рукой. Наградил бог муженьком! Только и умеет детей плодить — семеро вон уж. Ползимы кое-как с грехом пополам перебиваются, а с рождества приходится по кусочки посылать. И то «кыргызцев» благодарить надо — быков бесплатно пахать давали. Нынче вон опять на зиму корову дал Мамедка, что раньше батраком у Мурашева жил. Добрый человек! С молочком-то куда легче. Мурашевы небось даром пуда не смелют, а этот дурак разнюнился — «за стол посадил»! Плюнув со злости, Лизавета пошла из избы.

Парамон же глубоко запомнил честь, оказанную ему первейшим богачом. Выходя из моленной, он всегда задерживался, чтобы лишний раз снять шапку перед Петром Андреевичем. Разумеется, от того не ускользнуло это. Постепенно у него зародилась мысль: а что, если Кошкина подослать к Карпову?

Петр Андреевич знал, что возле Карповых чуть не каждый вечер собираются мужики, особенно с тех пор как началась война. По мимоходным замечаниям мужиков, по тому, как ругались они на мельнице или маслобойке, костили за жадность, не стесняясь его сына, он понимал, какие там велись разговоры. Но когда Петр Андреевич, прикидываясь простачком и другом Федора, пробовал выспросить некоторых, о чем говорит Федор, они молчали. Один раз только Анисим Пронько насмешливо бросил:

— Коль дружишь с Палычем, так что у нас про него пытаешь? Пойди сам поговори, он всех привечает.

«Парамошка глуп, правды ему сказать нельзя, — размышлял Мурашев, — но можно заставить рассказывать все, что там услышит. Те тоже его опасаться не будут: Федор ведь всю голытьбу к себе тянет, а беднее Кошкиных в селе никого нет…»

Сделав такой вывод, Петр Андреевич, выходя из моленной, приветливо ответил на поклон Парамона и пригласил его зайти побеседовать ради воскресного дня.

Усадив гостя в горнице, обставленной по-городскому, хозяин завел с ним неторопливую беседу.

— Плохо, плохо живешь Парамон Филимонович, и по мне — сам виноват. С умными людьми мало встречаешься, уму-разуму от них не учишься, — добродушно говорил он, ласково глядя на гостя, прилепившегося на краешке венского стула. — Смотри вон, Кирюшка Железнов — молодой парнишка, а пристал к Федору Палычу, дружку-то моему старому, и на ноги стал. Коня доброго завел, приоделся, себя и мать кормит. Я-то от хрестьянства отстал с торговлей…

— Да ведь про Палыча говорят, что он басурман стал. Вон и ныне в моленной не был, — робко подал голос Парамон.

— Его грех — его и ответ. Не нам судить своего брата во Христе. Ты учись у него, как жить правильно, чтоб с нуждой расстаться, а не безбожию. Хозяин-то он больно хороший. Смотри-ка, во дворе-то у него: две лошади, корова, свинья, три овцы, — а ведь уезжал из Камышинки — кроме лошаденки, ничего не имел. Этому учиться надо. Коль боишься чему зряшному поддаться, так зайди потом ко мне, расскажи, о чем он говорил с мужиками, а уж я тебе помогу зерно от мякины отличить. Только ему про наш уговор не сказывай, еще на грех наведешь — обидеться может.

— Да коль ты, Петр Андреевич, советуешь, седни же пойду, — ответил Парамон, думая: «Может, и вправду поумнею, а то вон Лисафетка и та дураком зовет».

— А опосля ко мне заверни. Вот и будем с дружком моим уму-разуму тебя учить. Станешь ты для всех Парамоном Филимоновичем, — засмеялся хозяин. — Может, и нас еще помиришь, а то злые люди развели разговоры: у меня вон Павка-то не женится, все Аксюту ждет — больно девка красива…

— Папанька, пожалуйте чай пить, — кланяясь свекру и Парамону, позвала вошедшая Наталья. Она теперь одевалась по-городскому, и разговор у нее стал иным. Сметливая, расторопная баба с помощью мужа быстро разобралась в новых порядках и научилась угождать свекру. На свекровь она больше не обращала внимания. Наталья, а не Марфа Ниловна была теперь полновластной хозяйкой в богатом доме Мурашевых. Она брала на веру все указания свекра и немедленно приспосабливалась к ним.

Над Парамошкой старшая сноха Мурашева всегда смеялась вместе с другими. Но как только свекор пригласил его к себе в дом, Наталья стала с ним приветлива, величала и кланялась ему. Значит, так надо. Даже младшую сноху Варю оборвала, когда та стала передразнивать неуклюжего Парамона.

— Он нам брат во Христе, нечего над ним зубы скалить! — сказала она тоном Петра Андреевича.

— Что ж, пойдем, Парамон Филимонович, закусим чем бог послал, — молвил, поднимаясь, хозяин в ответ на приглашение снохи.

Пропустив мужчин, Наталья пошла вслед за ними.

У Карповых, живших сейчас во много раз лучше прежнего, мир в семье исчез. Прасковья раньше не осмеливалась слова поперек сказать, а теперь не переставая ворчала на мужа.

— Сам нас в истинную веру перевел. Со своими единоверцами живем, а из-за тебя басурманами все село зовет. Нет чтобы с добрыми людьми дружить, все норовишь со всякой гольтепой вожжаться, да еще с кыргызами, взяла бы их нелегкая… — ежедневно пилила Прасковья.

Первое время Федор пытался успокоить жену, напоминал, как трудно им было прежде жить, что и теперь вторую-то лошадь дочери заработали. Говорил, что киргизцы добрые люди: многим беднякам бесплатно дают коров, чтобы ребятишкам молоко было, и пахать-то быков давали за прокорм только. Убеждал, что их богачи не лучше Кузьмичевых и Лукьяновых кожу со всех дерут, но Прасковья и слушать его не хотела: принималась плакать, повторяла все сплетни, слышанные в моленной, и, расстроившись, задыхалась от удушья. Хорошая жизнь в Родионовке ей не пошла на пользу, лицо Прасковьи опять опухло, пожелтело, одышка усилилась.

Чтобы не волновать жену, Федор замолкал и постепенно привык не отвечать на ее упреки. Своими затаенными думами он делился только с Аксютой да с некоторыми надежными мужиками. Самыми задушевными его друзьями были Егор Лаптев да Кирюшка Железнов — «молодой парнишка, а толковый».

В первом году они втроем, на трех лошадях, вспахали свои наделы и сняли неплохой урожай, а к нынешней весне и Кирилл купил себе лошадь, не дорогую, но хорошую, — Мамед помог найти. Купили они вместе и двухлемешный плуг. «Куда сподручней, и урожай нонче вон какой сняли», — размышлял Федор, сидя за раскрытой книгой и краем уха слушая воркотню жены. Аксюта с Машей после обеда ушли к старшей сестре, и они с женой остались вдвоем. Попозднее подойдут мужики, а пока можно было почитать и поразмыслить. «Нет, а Кирюшка-то каков: за одну зиму грамоте научился!» — радостно вспомнил Федор и улыбнулся.