Катя засмеялась.

— Женихи и невесты без тебя выросли! Сашу в подпольную организацию недавно приняли. Сдерживать приходится — так и рвется в бой, — сказала она с гордостью.

Антоныч, подавив вздох — о своей семье вспомнилось, — тепло улыбнулся: растет смена!

Известие о Ленском расстреле дошло в Петропавловск уже во второй половине апреля, когда Антоныч вернулся из Омска, восстановив связь с подпольным партийным комитетом. Расстрел безоружных рабочих ошеломил всех, подавил.

— Что ж это? Рабочие шли мирно для переговоров с администрацией, и вот царский офицер, в угоду хозяевам — англичанам, заставил стрелять в безоружную толпу… Убито тысяча человек, ранено две тысячи… За что? Выходит, рабочий класс слова не может сказать совсем. Пусть из него жилы вытягивают непосильным трудом, издеваются, как хотят, не только свои капиталисты, но и чужие, а он должен молчать? — говорили между собой рабочие, закипая тяжелым гневом.

— У них в краю тоже англичане угнездились, вон на Спасском заводе, да и в Петропавловске их не мало… — слышалось в депо, на кожевенных заводах, на меновом дворе…

— Забыли про пятый год, когда сам царь с испугу манифесты писал, — кричал слесарь Жуков, забравшись на верстак.

— Чем мы тише, тем они сильнее зверствуют. Мы должны показать, что нас Столыпин не запугал: весь рабочий класс России встает на защиту своих братьев, мы ль будем отставать? Не выйдем Первого мая на работу, устроим демонстрацию по городу. Мы не трусы…

Подпольная организация готовила стачку на Первое мая рабочих всего города: Володя Белов все дни проводил на кожевенных заводах, в солдатской слободе. Абдурашитов вел беседы с рабочими менового двора. Карим каждую ночь встречался с друзьями из Двенадцатого полка: они должны были подготовить солдат на случай, если бы против демонстрантов начальство задумало бросить военную силу. Но такая опасность на этот раз не угрожала.

Жандармский помощник Плюхин, живший большим барином на савинские тысячи, потерял двух своих лучших провокаторов — Вербу и Клинца, ничего не знал о готовящейся стачке; он считал, что большевистская организация разгромлена, а без большевиков деповцы — что? — пошумят немного и замолчат.

В душе Плюхин убежден, что расстрел ленских рабочих — грубая работа. Зачем помогать большевикам, давая повод для усиления агитации? Можно было бы без шума выбрать зачинщиков, главарей, а остальные смирились бы сами, вот как он в Петропавловске сделал. Пять лет рабочие ведут себя спокойно. Правда, большевистские листовки все-таки появляются, не только в городе, но и в селах кто-то их распространяет; но с этим ничего не сделаешь, повсюду такое происходит…

А подпольщики писали лозунги, привезенные из Омска Максимом Ружиным, — его прислал Омский партийный комитет.

«Долой царское самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Мы требуем восьмичасовой рабочий день…»

…На рассвете, Первого мая, тысячи петропавловских хозяек, выйдя на крыльцо или открывая ставни, находили белые печатные листки. По всему городу читали призывы — выйти на демонстрацию в знак протеста против зверских расстрелов на Ленских приисках.

Листовки заранее размножили в Кривозерном, а накануне Карим со своими друзьями разбросали их во всех частях города.

Первомайское утро в Петропавловске началось необычно рано. Багровый шар солнца только вынырнул из-за татарского кладбища, а возле городского сада уже бурлила толпа народа и к ней отовсюду бежали люди, одиночками и группами, размахивая белыми листками.

— Неужели правда? — кричали еще издали.

— Да, сукины они сыны — стреляли в детей, женщин! Которые на землю попадали, и тех подлецы расстреливали! За английских капиталистов царский офицер заставил солдат в рабочих стрелять! Видно, и теперь, как в пятом году, по царскому приказу действуют… — вырывались крики из общего гула.

Когда заревела деповская сирена, призывая на работу, со стороны вокзала показалась колонна железнодорожников, послышались торжественные звуки «Марсельезы». Под яркими лучами солнца сверкали трубы оркестра, горели алым пламенем высоко поднятые полотнища лозунгов, красные знамена. Толпа у сада зашевелилась, колыхнулась навстречу: лишь некоторые, более робкие, услышав «Марсельезу», начали отходить.

— Товарищи! Стройтесь в ряды, — звонко кричал Володя Белов. — Пойдем вслед за железнодорожниками на площадь!

Он и Карим привели к саду рабочих менового двора, кожевников, возчиков, учащуюся молодежь. Над рядами запылали огоньками кумачовые флажки.

Колонна железнодорожников прошла, за нею вслед двинулись демонстранты от сада. Шли домохозяйки, бежали ребятишки. Шли тысячи, заняв всю ширину Воскресенского бульвара, ряды протянулись на целый квартал.

По сторонам открывались ворота, калитки, люди выскакивали на улицу и замирали: такой демонстрации в Петропавловске еще никогда не видели.

Главное, отчего цепенели зрители, было не мощность демонстрации, не красные знамена, не гремящий оркестр, а то, что на высоко поднятом полотнище, крупными, легко читающимися издали буквами было написано: «Долой царское самодержавие!»

Демонстранты открыто, безбоязненно требовали — скинуть самодержца!

«А вдруг и скинут?» — думали одни с испугом, другие с волнующей, тревожной радостью. И по-новому, внимательно всматривались в суровые, решительные лица рабочих, твердо, уверенно идущих по центральному проспекту города.

Рядом со Степанычем, высоко подняв голову, вышагивал Василий Кулагин. Саша Потапов и друг его Степан Мухин гордо шли со слесарями депо, Катя, разрумянившаяся, с ярко сияющими глазами, — среди железнодорожниц. Мишутка и Ваня, окруженные сверстниками, бежали сбоку колонны, равняясь на старших братьев.

…Господин Плюхин проснулся, как обычно, поздно. Пока ему доложили об «оказии» и по его приказанию полицейские кинулись за демонстрантами, те уже вышли на Соборную площадь в конце Вознесенского проспекта. Не ломая рядов, демонстранты образовали сплоченный круг.

— Разойдись! — орали полицейские, но на них никто не оглядывался.

Люди, стоя плечом друг к другу, чувствовали свою силу.

— Может, как на Лене, стрелять будете? — кричали задорно из рядов молодые ребята.

Но стрелять в огромную толпу городовые не осмелились, а прорваться в круг сквозь плотные ряды они не могли, да и побаивались. При первой попытке их отшвырнули с такой ненавистью, что стражи порядка предпочитали держаться подальше от кулаков возмущенных рабочих. Оставаясь поневоле пассивными зрителями митинга, они наблюдали, как в недоступном для них центре круга, над толпой, на руках товарищей поднимаются ораторы, слушали долетавшие обрывки крамольных речей. Их начальник на площади не появился, а без него у полицейских храбрости на решительные действия не хватало.

Плюхин, получив извещение о первомайской демонстрации, сначала растерялся, потом отдал распоряжение: «Разогнать!» — и стал готовиться к выезду. Но, узнав, что демонстрантов несколько тысяч, сразу передумал. «Что могут сделать мои полицейские с такой массой? Просить Шмендорфа выслать войсковую часть? Может отказать? Скажет: „Почему заранее не предупредили?“» — размышлял он.

«И потом, устраивать в Петропавловске „Лену“ по меньшей мере глупо», — думал жандарм, не сознаваясь себе, что боится того, как бы солдаты не отказались стрелять в толпу, где идут не одни рабочие, а и женщины, дети.

«Черт с ними! Выйду в отставку и уеду. Здесь становится жарко», — решил Плюхин и, насвистывая для собственного ободрения марш, сел за письменный стол — писать рапорт с просьбой об увольнении.

А на площади шел митинг. Все новые и новые головы высоко поднимались над толпой, летели горячие, зажигающие слова…

— Товарищи! Наше молчание придало смелости царским палачам, они забыли урок пятого года! — загремел Антоныч, окидывая зорким взглядом ряды демонстрантов. — Сегодня мы впервые показали свою силу, и, видите, враги сейчас ничего не могут сделать с нами. Мы, рабочие, все труженики, должны крепить нашу солидарность, нашу мощь, и тогда не посмеют лить рекой рабочую кровь, как пролили ее палачи на Лене…