— Не горюй, Демьян Петрович, за чужие поступки ты не ответчик. А о тебе, кроме хорошего, я ничего не слыхала, — заговорила она дружески.

Демьян медленно поднял голову.

— Хорошее, говоришь, слыхала? А пошто дружки Палыча от меня хоронятся, своим признать не хотят? Не верят, значит, что по их дороге хочу идти. Беда моя — не знаю, как. Кручусь в своих темных мыслях, что к чему, не могу разобраться, а помочь никто не хочет, — говорил он, одновременно жалуясь и обвиняя. Диковатые глаза его вспыхнули огнем.

Аксюта верила в искренность Демьяна, но не знала, как поступить, что ответить ему. А он продолжал говорить с болью, обидой:

— Я же спросил тогда: «Правильно будет, коль богатство во зло не употреблять, а в людскую пользу?» Ты сказала: «Правильно!» Я поверил, что вашему делу помощник стал, а чего же они меня чураются? Все их дела знаю, не следил за ними, как покойник отец, а знаю! Слова Палыча год обдумывал и уразумел. Поди, мне бы удобней было и листки куда надо отвезти и у начальства все выпытать…

— Демьян Петрович, послушай меня спокойно, поймешь — и обида твоя пройдет, — перебила его Аксюта, решив быть откровенной. — Верим мы тебе, своим считаем, а дружбу открыто с тобой вести тем, о ком ты сейчас говорил, нельзя по двум причинам: поверит начальство, что ты с ними заодно, на тебя обрушится не меньше, чем на моего отца. Как же ты тогда поможешь нам? Вторая причина в том… — И Аксюта коротко передала то, что говорил Григорий.

— Значит, мне с вами дороги нет? — с тоской спросил Демьян.

У Аксюты заныло сердце.

— Неверно говоришь, есть дорога! Можешь с нами идти и помощь оказать, а придет время, совсем рядом с нами пойдешь, — убежденно промолвила она.

Демьян придвинулся к ней и потребовал:

— Скажи, что делать…

— Делай как делал до сих пор, но сам мужикам, что победнее, при случае говори: «По мне о богатых не судите, так, случайно, не там родился, где надо». Это одно. Другое — если надо будет что по тайности надежно спрятать, тебе отдадут. Коль что узнаешь опасное, скажи…

Не кончив фразы, Аксюта задумалась. Как же он скажет, если не будет встречаться с ними? Молчал и Демьян, ожидая дальнейших указаний от дочки Палыча. Он был уверен, что та идет дорогой отца. А Аксюта думала о том: почему бы Демьяну Мурашеву не стать для них Мезиным? Степаныч живет ненамного беднее Демьяна, а ведь стал настоящим революционером. Можно послать к Демьяну своего человека, будто в батраки, как отец жил у Степаныча, он будет учить Демьяна и служить связным…

— Вот что, Демьян Петрович. Я сама не решу, но думаю, со мной согласятся. Пришлем мы к тебе человека, будет он у тебя — для людей батраком служить, а тебе товарищем. С ним можешь по секрету обо всем говорить, что непонятно — спрашивать. Через него и передашь, что надо, и тебе передадут. Так всего лучше. Ты же и поможешь, если ему куда съездить потребуется…

Демьян медленно поднялся, взял руку Аксюты и молча, долго тряс ее.

— Вот теперь и вздохнул я. А то от одного берега сам откачнулся, к другому не принимают. Чувствую, что ко дну иду, — сказал он взволнованно.

— Только помни, Демьян Петрович! У нас так: скажут: делай — значит надо делать, в беду попадешь, вон как тятя да Кирюша, — умри да ни о ком слова не скажи…

— Душой клянусь, хоть на огне пусть жгут, слова не вымолвлю, ничего для справедливого дела не пожалею, — торжественно произнес Демьян.

— Кто от нас придет к тебе, скажет: «Аксюта обо мне говорила». Ему верь! — предупредила Аксюта.

Демьян кивнул головой — понимаю, мол.

В горнице их встретили Варя с Параськой. Параська с плачем кинулась на шею Аксюте.

— Аксютушка, родненькая! Как же вы живете там? Как мамушка? А где Кирюша, сват?.. — спрашивала она, плача.

Аксюта целовала бледные щеки золовки, гладила ее по голове. У нее тоже выступили слезы.

— Успокойся, Парася, не плачь! — говорила она тихо. — Мама здорова, живем ничего, ребята растут, а Кирюша с тятей в ссылке, через семь лет вернутся. Тогда, поди, и твоя мука кончится, — добавила она чуть слышно.

Когда Параська немного успокоилась, Варя усадила их за стол.

— Только здесь я отдыхаю от воркотни, — говорила Параська, принимая от хозяйки чашку с чаем. — Чем старее, тем дурее становится моя свекруха. Сынок Ганька уж говорил мне, что у бабушки, видно, труба от граммофона в горло вставлена, никогда не замолкает. Раз десять в день Кирюшей да сватом попрекнет. За них, мол, все богатство на нет сошло, а на что ей то богатство — до гроба шаг остался, хватит, поди…

К Полагутиным Аксюта возвращалась уже вечером. Параська пошла ее провожать.

— Все равно грызет. Пусть хоть пластинку переменит, — сказала она, беспечно махнув рукой, когда Аксюта спросила, не будут ли ругать за опоздание.

— Ну, а Емельян как?

— Последний год бить перестал, хоть мать по-прежнему натравляет. Видно, ему самому надоело ее гырчанье. Злится он и на отца. С дури, мол, полез на хутор, половину добра потеряли. «За своими дружками тянулся, а они вон наплевали да и бросили», — часто говорит мне. Теперь все хочет к Демьяну Петровичу в компанию влезть. Сам меня к Варе посылает, — говорила Параська.

…Аксюта рассказала Андрею об уговоре с Демьяном Мурашевым.

— По-моему, твои думки правильны. Послушаем, что нам Антоныч скажет, — после размышления промолвил Андрей.

Наутро Аксюта, простившись с сестрами и сватами, поехала домой. Повез ее Андрей. Он уже знал, что Антоныча у них заменит Григорий, и ему хотелось последний раз поговорить со своим старым другом и заодно разрешить вопрос об отношении к Демьяну Мурашеву. Григорий ему, как и всем мужикам, понравился, но к нему еще надо привыкать, а Антоныч… такого второго трудно найти!

Долго мучился Павел Мурашев, ища лучший выход из невыносимого положения. Если бы не необходимость уступить ненавистному брату, он бы пошел на мировую с тестем. Павел даже начал было подготавливать почву: опять стал ласков с женой, часто говорил, как жалеет, что папенька рассердился на него. Может, и правда, он что не так сделал по глупости, да ведь еще молод, опыта нет…

Павел был уверен, что Зина перескажет его слова отцу. Расчет оправдался. Однажды, вернувшись от своих, жена сказала:

— Папа говорит, что всякую ошибку исправить можно, только начинать-то тебе надо с брата.

Павел промолчал.

Он давно понял: помирится с Акимом, если отдаст ему капитал обратно; тогда и Никитин перестанет фыркать…

Но перед глазами встало лицо брата, ненавидящее, Натальи — насмехающееся над ним и Зинаидой, и он заскрипел зубами.

Сто тысяч отдай, да еще покланяться заставят! Кабы не сказал он Акиму правды про его шкуреху, не звонила бы она везде языком, мешая его с грязью.

Вспомнив про Демьяна, Павел заметался в ярости по комнате.

Вот кто больше всех виноват. Сам тогда примчался, рассказал все, а теперь защитником бесстыдной шлюхи стал. Не схитрил бы молчун, все по-другому получилось бы…

На этом Павел обычно прерывал свои размышления. Сознаться даже себе, на что он рассчитывал, выдавая тайну Натальи мужу, он не мог.

Однажды, встретившись с Акимом в клубе, Павел пошел было к нему навстречу, решив попытаться поговорить по-хорошему, но Аким таким злобным взглядом окинул Павла, что тот мгновенно свернул в сторону.

«Вылитый папаша! Коль возненавидит, на все пойдет, — думал Павел про брата, возвращаясь домой. — Нет, с Акимом не помиришься. Еще стакнется с Никитиным, разорит совсем. Недаром Наталья вьется змеей возле Никитиных. Надо уезжать отсюда», — твердо решил он.

Была и другая причина для отъезда. Страсть к Аксюте не проходила, а надежды на достижение цели не было. Кирюшкина жена стала известной по городу швеей, в помощи ничьей не нуждалась. Вела Аксюта себя так, что о ней слова плохого никто не мог сказать. И это больше всего бесило Павла; он испытывал яростную ревность к Кириллу, страстно завидовал ему.