Потеряв надежду сломить добром упрямство Кирилла Железнова, следователь перешел к крутым мерам и по отношению к нему. Его, как и Федора, обрили под каторжника, неделями держали в карцере на воде и хлебе.

Василий сообщил об этом политическим. Началась общая голодовка. Через неделю вмешался прокурор, и Федора с Кириллом перевели на режим, общий для всех политических, но книг и бумаги не давали по-прежнему. Василий передавал им незаметно клочки, но вынести письмо за ограду тюрьмы не удавалось, надзор был строг. Потому-то до сих пор они не присылали о себе известий.

Два месяца назад их приговорили к ссылке в Нарым на семь лет. Скоро, видно, отправят…

Про Степаныча Федор рассказал Василию незадолго до его освобождения и тогда же написал записку.

— Палыч говорил мне на прощание: «Скажи ему, нас не сломили, мы вернемся еще более крепкими. Из ссылки напишем, тогда пусть сообщает обо всем и о семье». Кирюша просил доставить его письма жене. Верят они, что придет революция, по-другому станут жить люди, — сказал Василий, заканчивая свой рассказ.

Феона Семеновна дважды уже заглядывала в комнату, хотела позвать обедать, но муж ей молча махал рукой и она закрывала дверь.

Степаныч, слушая о страданиях друзей, сильно волновался.

«Революцию ждут, а мы здесь копаемся, а не робим, — думал он с тоской. — Надо смелее людям правду говорить. Товарищи в руках у катов и то не боятся…»

…Дорога в Кривозерное и обратно у Григория отняла шестеро суток, поэтому на месте он пробыл только два дня.

Небольшое село раскинулось на берегу длинного, загнутого в конце озера. С двух сторон его обступил густой лес, березы и клены — с одной, могучие сосны — с другой. Жители сеяли пашни, рубили лес, заготовляли на продажу срубы, выжигали древесный уголь.

Двое железнодорожников переехали в село пять лет назад, когда их после забастовки выслали из Петропавловска. Они построили небольшую кузницу, и скоро в Кривозерное изо всех окружных сел стали приезжать мужики — лошадей подковать, колеса перетянуть, лемеха поправить, а то и со слесарной работой: один из ссыльных был кузнецом, другой — слесарем.

Уголь для своей кузницы они выжигали сами, у них в лесу и избушка была. Вот в этой избушке и устроили «типографию», когда к ним привезли гектограф. Место было удобное — в самой глуши.

Задняя стена «типографии» повисла над узким, глубоким оврагом, поверху заросшим кустарником, переплетенным колючей ежевикой, малиной… Овраг, петляя, уходил в глубину бора. Подпольщики устроили в полу лаз и вырыли ступени до дна оврага. «Коль кто непрошеный явится, с гектографом в лаз — и ищи в поле ветер», — говорили они Григорию.

— Да вас здесь до самой революции никто не потревожит, — смеялся Григорий, осматривая «типографию». Тут же составили коротенькое обращение и напечатали его.

За пять лет высланные деповчане ни разу не были в родном городе, не видели никого из товарищей. Приезду Григория они горячо обрадовались: вместе первую забастовку организовывали в депо и почти одновременно в ссылку попали. До рассвета рассказывали Потапову о своей жизни в Кривозерном.

— Теперь у нас тут много дружков завелось, а посмотрел бы ты, Гриша, как нас вначале встретили! — говорил кузнец.

— Не привирай! — остановил его слесарь, любивший во всем точность. — Это староста сказал: «Земли у нас мало, поезжайте с богом в другое село…»

— А как наш возчик с мужиками пришел да нажали на него, он и в кусты, — перебил товарища кузнец, который по живости характера был не в силах оставаться слушателем, и рассказал Григорию подробно о возчике.

Поликарп кормил большую семью тяжелым трудом углежога, своего хлеба не хватало. Он возил уголь продавать в Петропавловск и попутно привез в село высланных железнодорожников. Еще за дорогу друзья поняли, что возчик им попался очень удачный, и подружились с ним.

Вскоре Поликарп стал для них связным с петропавловскими подпольщиками и окрестными бедняками. Он привел к кузнецам в подручные семнадцатилетнего пастуха, мирского выкормыша; теперь тот один из самых активных в их подпольной организации, во все села Кокчетавского уезда листовки разносит…

— Слыхал? Наши мужички подати-то не больно охотно платят, — подмигнул кузнец Григорию.

Пропаганда ширилась с каждым месяцем, и вдруг печатать стало нечего, связь порвалась.

— Вот когда мы, друг, заскучали по-настоящему, — задумчиво произнес слесарь.

Товарищ подтвердил вздохом его слова.

Поликарп, возвращаясь из Петропавловска, сообщил, что никто к нему на свидание не вышел, на базаре рассказывали о новых арестах в депо, генерал какой-то приехал…

Совсем недавно удалось связаться им с Мезиным — послали с Поликарпом своего подручного и дали адрес старого казака.

На другой день в «типографии» Григорий рассказал друзьям все новости, вместе наметили план работы для кривозерских подпольщиков на будущее. Договорились, что угольщик будет у Кати получать тексты и ей же привозить «уголь»: прачке угля надо много.

Условившись о пароле, Григорий с попутчиками уехал, так и не выбрав себе сруб для постройки дома, ради чего он будто бы приезжал в Кривозерное.

…Когда Григорий вернулся и выслушал рассказ Степаныча про Федора и Кирилла, он сказал:

— Не только они, но и «наш товарищ» и тысяча других надеются, что мы здесь продолжаем их дело, за которое они терпят муки. В России рабочие поднимаются, мы не должны от них отставать. Надо провести собрание. Довольно друг от друга прятаться. Скоро придет письмо от Алеши. Листовки теперь будут печатать, ребята надежно все устроили…

По адресу, полученному от Шохина, Григорий послал письмо с сообщением о провокаторе. Ему очень хотелось получить ответ, но Степаныч говорил, что скоро приедет Осоков, с которым он должен уехать в Акмолинск.

На собрание пришло десять товарищей, самые надежные и выдержанные. Большинство из них не знали, что Потапов в Петропавловске. Они приветствовали его радостными восклицаниями.

— Я ненадолго, друзья! Скоро придется скрыться, чтобы всевидящие очи господина Плюхина не приметили, — говорил Григорий, здороваясь со старыми приятелями. — Надо быстрей революцию готовить, тогда не придется прятаться…

— Готовим помаленьку, — подмигивая, бросил слесарь Жуков — учитель Саши. — Все за то взялись: и старые, и малые…

— Можно и прибавить прыти, Иван Данилович! В России рабочие бастовать начинают, — отозвался Григорий. Он рассказал о том, что уже сообщил комитетчикам.

Все оживленно заговорили.

— Слышь, Гриша! А «наш товарищ» скоро к нам вернется? — спросил Савелий Коньков, учитель Стеньки Мухина.

— Революционеры работают, Савелий Миныч, там, куда их партия направит. Может, и не приедет он сюда, другие будут. Поди, не забыл, чему учил?

— Еще бы забыть! — послышалось со всех сторон. — Он ведь без тебя, Гриша, часто был у нас, Касаткиным Валерьяном прозывался.

— Да и из ссылки письмо присылал, — выделился голос Володи Белова.

— Сами давайте думать, как лучше среди своих рабочих правду распространять, — сказал Степаныч.

— Нельзя забывать и городских товарищей! — добавил Григорий. — Про осторожность, конечно, надо всегда помнить. Прежде чем заговорить откровенно, человека изучить следует, и на первое время пусть он знает только одного. Берегитесь провокаторов и шпиков, но из-за конспирации своих людей не отталкивайте…

Григорий еще долго рассказывал товарищам, как надо теперь вести работу. В полночь разошлись бодрые, оживленные.

Виктор Осоков приехал с возчиками через неделю после собрания подпольщиков. Сдав груз, он зашел к Степанычу с письмом Федулова.

— Витя! С вами поедет к Антонычу наш человек. С тобой народ надежный?

— Все свои, Егор Степанович! Товарищ поедет возчиком на свободной подводе, будто с нами приехал из Акмолинска, — ответил Осоков.

— Пусть готовится. Я через день зайду за ним.