Он хорошо помнил, вспоминал об этом болезненно и с печалью, что в тридцатые годы они не остановили фашизм, ясно сознавая, что идеология расового превосходства и политического шантажа ведет к всемирной бойне. Да, они проиграли первую — все решившую — войну против фашизма на прокаленных солнцем холмах Испании. А проиграв, освободили дорогу к неизбежности…

Джон Дарлингтон сидел в кресле у телефонного столика после разговора с Джайлсом, который сообщил ему о звонке Ветлугина, «крестника» Взорова, и думал, решая, как ему теперь поступить, когда у него неожиданно освободилось почти четыре часа. Прихотливый поток сознания завернул его к временам молодости, к Испании, и он невольно, по привычке принялся массировать левое плечо, локоть и кисть левой руки, искалеченные при взрыве в битве на Эбро в августе тысяча девятьсот тридцать восьмого. Немцу-хирургу удалось спасти руку интербригадовца из Ливерпуля, но воевать дальше он уже не смог.

Он подумал об Эвелин, своей жене, с которой познакомился там же, в Испании; увидел ее молодой, той, какой она была в госпитале, — деловой, все успевающей, а главное, умеющей понять чужую душу. Она была истинной наследницей Флоренс Найтингейл[3] и такой оставалась всю последующую жизнь. Джон Дарлингтон чувствовал себя счастливым, оттого что Эвелин всегда была рядом, и он, пожалуй, не достиг бы самых больших высот в профсоюзе и вообще не стал бы таким, каков есть, если бы она, Эвелин, не разделяла все его тяготы, успехи и поражения.

У них выросли хорошие дети, два сына и дочь, трое, как по традиции принято в Англии; они уже кое-чего достигли в своей взрослой жизни — сами, упорным трудом; и такие они у них благодаря прежде всего ей, Эвелин…

Джон Дарлингтон всегда тепло думал о жене, и всегда при этом лицо его светлело. Вот и сегодня, — подумал он, — с утра пораньше она поспешила за покупками, чтобы приготовить хороший обед: они решили Федора Взорова принять дома…

«Но — что же все-таки с ним?..»

Дарлингтон вновь вернулся к делам, к нынешнему важному событию и пожалел, что Джо Вигмор, его профсоюзный собрат из Детройта, все же не прилетел в Лондон. Его ссылку на занятость он не принял, ясно представляя истинные причины. Во-первых, по привычке американцы не хотят впутываться в политику, а во-вторых, они просто не готовы к новому подходу, к осознанию неизбежности этой борьбы. А ко всему прочему, они достаточно хорошо зарабатывают на военных заказах, и для них немыслимо отказаться от солидного куша: мол, на такое способны лишь дураки.

Он не заблуждался, приглашая Вигмора, сам Джо честен и умен, но как и все они, еще не скоро поймет, что опасность реальна. Им, как и их хозяевам вроде клана Шильдерсов, кажется, что времени предостаточно, чтобы  п о к а  делать деньги. Ошибаются!

Он с грустью подумал, что вот и к нему лучшие мысли, по крайней мере самые правильные, стали приходить тогда, когда жизнь, можно сказать, завершается. Ну, если говорить об активной жизни — еще полгода, меньше даже, и по традиции он удалится от дел. А Джайлс так или иначе повторит и его заблуждения, и погрязнет в навязчивой суете, а ведь как было бы мудро, если бы сохранялась не только та самая преемственность отстаивать, так сказать, насущные интересы, а и другая — вот если бы все свои мысли и убеждения последнего времени он смог бы передать, точнее, внушить ему, Джайлсу. Эх, как бы все мудрее и лучше делалось! Но разве такое удавалось кому?..

«Грустно, грустно…»

Джон Дарлингтон наконец решил, что неожиданно возникшие свободные часы он использует так, как привык: отправится пешком в офис, тем более захотелось поразмышлять, кое-что продумать, а главное взбодриться ходьбой, укрепить себя физически. Он натянул старую, в мелкую клетку кепочку — типично английскую; темно-синюю куртку — из полиэстера, с подкладкой из искусственного утеплителя, с капюшоном и поясом, такую, какие носит большинство обыкновенных англичан, то есть рабочих, а он как рабочий лидер никогда не выделял себя из их среды — не то чтобы по убеждению, а просто для него это было само собой разумеющимся, естественным, привычным; соответствовало его пуританской натуре. Взял свою скромную папочку из полиэтилена, в которой еще с вечера лежали важные бумаги — из министерства занятости и из Конфедерации британских промышленников, а также наброски его выступления на исполкоме; и в приятном ожидании освобождения, то есть исчезновения с орбиты дел и досягаемости, с легкой душой захлопнул дверь своей квартиры в одном из самых что ни на есть рабочих районов столицы, очень далеком от центра, от парламента, вблизи которого располагалась штаб-квартира профсоюза. И — на два часа растворился в лабиринте лондонских улиц.

Он любил эти прогулки-походы сквозь добрую половину Лондона, не ведомый никому, потому что мало кто из встречных в нынешнюю сверхавтомобильную эру мог предположить, что этот обыкновенный прохожий не кто иной, как  с а м  всесильный, всем и всюду известный Джон Дарлингтон. Однако те из немногих, кто знал эту его особенность или кто все-таки узнавал его, почти не веря себе, имели шанс запросто поприветствовать «самого популярного лидера» и даже остановить, чтобы перекинуться несколькими фразами. Он был открыт всем — и важным, и самым обычным людям, и для каждого, как у проповедника, у него находились внимание и искренность, а в целом это было его естественное присутствие в мире, в человеческом общежитии.

Джон Дарлингтон думал о недавней телевизионной программе «Мнения», в которой по прихоти известного интервьюера Де́река Гри́мшоу он столкнулся с Самуэлем Ши́льдерсом. Он не искал этой встречи, тем более на телеэкране перед миллионами зрителей, но приглашение Дерека оказалось как нельзя кстати. Бедный Дерек, наверное, сильно раскаивается, улыбнулся он, вероятно, не сумел оправдаться перед начальством — в конце передачи был в полной растерянности, не зная, как остановить его монолог. Что ж, должен предвидеть: у него с Шильдерсом джентльменская беседа исключена.

Все газеты на следующий день писали, опять усмехнулся он, что рассвирепевший Джон Дарлингтон послал в нокаут не только «хранителя мудрости» консервативной партии Самуэля Шильдерса, но и несчастного Дерека Гримшоу, у которого, похоже, произошло сотрясение мозга…

«Ничего, оправятся», — жестко утвердил Дарлингтон.

Он испытывал удовлетворение — все эти дни: ведь ему удалось обратиться ко всей стране! Правая «Мейл» ядовито назвала его монолог «завещанием красного Джона». К сожалению, она почти права: еще немного, и ему придется уйти, как и всем до него, если не умирали до срока. Шестьдесят пять, ничего не поделаешь… А Шильдерс останется. Для шильдерсов нет возрастного срока… Их можно только свергнуть, как в России…

Но когда их свергнут здесь, в Британии? Ему-то уж точно не увидеть социалистической Британии — без шильдерсов, под рабочим самоуправлением. А ведь мечталось, даже верилось — в молодости, в тридцатых…

«Но война все переломила, война…»

Он вновь ощутил сердитую гневность, такую же, как и в тот вечер в программе Гримшоу «Мнения». А ведь шел в студию в благодушном настроении: мол, что там еще надумал неугомонный Дерек? Он знал, конечно, тему дискуссии — «Власть профсоюзов и экономические тяготы Британии»; знал, что ему противостоять будет глава «мозгового треста» консерваторов барон и банкир Самуэль Шильдерс, который, как и весь его клан, давно уже был ему несимпатичен, его он считал зловещей фигурой на самом верху британского истэблишмента[4], но свирепеть он не собирался; он готовился лишь парировать обвинения и защищать истинные цели профсоюзов — как положено в благородных местах, в частности, перед телекамерой. Правда, его помощник подготовил довольно обширное досье на Шильдерсов, на всеохватность их владений, что больше, в общем-то, поразило его, но никак не рассердило, хотя однажды он уже гневался на барона, однако, по частному поводу… И лишь в студии, глядя на надменный профиль Шильдерса, чувствуя его невозмутимое превосходство, снисхождение — и к нему, и к Дереку, он понял, что не быть спокойному разговору: все в нем закипело, он едва сохранял внешнюю невозмутимость. И еще он понял, что конкретный противник разрядки — перед ним! барон Шильдерс! Непримиримый враг конвергенции, всякого, а не то чтобы ядерного разоружения… И еще он подумал о том — в какие-то минуты перед включением камеры, что сейчас его, лидера крупнейшего профсоюза, начнут обвинять во всех бедах Британии, в хронической нестабильности экономики, а один из истинных виновников — черт возьми! — как будто бы ни при чем. И мгновенно решил, как часто приходилось в таких обстоятельствах, не обороняться, не парировать, а наступать, обвинять — и без передышки, без пощады! Слава богу, его помощник собрал прекрасное досье…