Боюсь Хосородкова.

Вчера Хосородков рассуждал об Атлантиде. В ядерную эпоху, говорил он, наша цивилизация подобна обреченной Атлантиде. После взрывов выживут примитивы забытых уголков земли. Они начнут творить историю, не зная великого прошлого. И все повторится сначала. До новой Атлантиды.

Хосородков, между прочим, оптимист. Он утверждает, что не все погибнут. Мы уйдем в космос. К новым звездам. «Атлантида не погибла, — говорит он, — она переселилась в галактику. Мы еще с ними, атлантами, встретимся».

Хосородков утверждает, что человек всегда стремился вырваться из отведенного ему пространства и времени. «Теперь мы у порога вселенной…»

Но почему человек не стремится совершенствоваться в отведенном ему пространстве и времени? Почему он рвется переступить пределы, а не блаженствовать на земле? Почему?!

Мне подумалось, что любовь — это постоянное совершенствование. А когда ее нет, — то это — ненависть! К себе, к другим, к окружающей среде, обстоятельствам — к времени и пространству! В ненависти невозможно совершенствоваться!

Еще в мае в Москву приезжал Саша Потолицын. Он приезжал на открытие выставки, куда благодаря усилиям Николая Ивановича попал Варенькин портрет. Но я тогда не думал об этом и не помнил о выставке, и потому приход ко мне Саши был неожиданностью. Но очень вовремя: я как раз закончил картину «Андроников монастырь».

Саша восхищался, и очень искренне, но что-то его печалило, что-то волновало, и он все время прятал глаза и больше обычного суетился, не находил себе места. Он был непривычно молчалив, очень сдержан, в общем, вел себя странно. Мы выпили рюмки по две коньяку, который он принес. И вдруг он сказал:

— Старик, я все знаю. Мне так больно. Я был у нее на могиле.

Мне стало плохо.

— Что с тобой? — засуетился он.

— Сердце, — едва выдавил я.

Так все началось. Потом врачи серьезно утверждали, что если бы я не выпил коньяку, то приступ мог бы кончиться смертельно. Боже мой, а ведь лучше бы, чтобы так и кончилось: сразу и навсегда.

А тогда я полежал, принял нитроглицерин, и меня отпустило. Отпустило, видимо, для того, чтобы Саша отдал мне ее записочку. Оказывается, ее отец разыскивал меня через Ленинградский союз художников, и Саша с ним встречался. Эта страничка в клетку, видно, жгла его раскаленным угольком. Он, конечно, ее прочитал.

Я разыскал мамин медальон. Я запрятал в него этот листочек, и теперь он всегда около моего сердца.

А потом была долгая больница, теперь санаторий. Ни карандаш, ни кисть в руки не беру. Мне кажется, что я разучился рисовать, писать красками. Но жить без самовыражения мне, видно, не дано, и вот я делаю записи. Нужные, конечно, только мне. Только мне! Но если я не буду исчерпывать свои впечатления и размышления, то они начнут разрывать меня.

Большинство людей сжигает свои впечатления и размышления устно. Но я одинок, очень одинок, всегда таким был, и только Варенька могла бы освободить меня от одиночества. Но она ушла, оставив меня одного, совсем одного…

Вот напишу, объяснюсь, поговорю сам с собой — и становится легче, успокаиваюсь. Странное ощущение обнаруживаю в себе: будто жизнь во мне угасает, как угасает огонь; или иссякает, как иссякает, уходит в землю родниковый источник — в никуда, в неизвестность.

Мне все абсолютно безразлично. Вернусь ли когда-нибудь к прошлому — к забытым страстям и принципам? Нет. Это просто не нужно! Из этого никогда! ни в чем! ничего! не получается. Да и по сути это ведь невозможно. Живущему дано движение только вперед, а возвраты — иллюзия, великая насмешка. К чему я вдруг об этом? Не знаю.

Варенька! Варенька! Как мне жить дальше?

Неожиданно на своем стареньком «Москвиче» — с царапинами, ржавчиной, вмятиной на боку — в санаторий приехал Костя Барков. А сам неузнаваемый, осунувшийся и очень печальный. Хуже «Москвича» своего или под стать ему. Под глазом желто-синий кровоподтек, на лице порезы с бугорками засохшей крови, передний зуб выбит — ужасно выглядит.

— Костя, что с тобой?

— Все открылось, Лешка.

Он рассказал, что Толику Гущину кто-то стукнул, нашептал. Тот взбеленился, подстерег, разоблачил. Привел приятелей с автобазы, пьяных, один из них боксер. Ворвались в Костину комнату, началась драка, вернее, избиение. А Толик все рушил, рвал рисунки и в тупой ярости орал: «Чужого добра захотел?!» Со двора, услышав крики, прибежала Люся, бросилась на защиту Кости. Тогда озверевший Толик, не помня себя, стал избивать ее, она упала, а он ее ногами, да все в живот. А она беременна: знал же!

Первыми опомнились, протрезвели приятели: стали его оттаскивать, а он брыкается, лицо страшное, перекошено злобой, невменяем. Пантюхов вызвал милицию, в квартиру стучат соседи. Приятели с трудом уволокли матерящегося Толика. А тут милицейский наряд. С Люсей плохо. Вызвали «скорую помощь». Она без сознания: выкидыш, кровотечение; едва ее спасли. Толик с приятелями смылись, Костю же в милицию, составили протокол: мол, бытовой эпизод на почве ревности. Костя подписал. Ничего себе, эпизод!

— Лешка, почему так жестоки люди? — спрашивает Костя в отчаянии. — Почему нельзя по-другому? О жене, о человеке, как о вещи: на чужое добро позарился? Что за психология? Что за нравы? Убить ведь мог!

Костя угнетен, унижен, потрясен. Глаза вдруг гаснут, отрешенно молчит, потом едва шепчет:

— Ничего не хочу больше. Ничего не хочу в жизни. Достал из багажника четвертинку, откупорил, глотнул, протянул мне, я отказался.

Вынул из кармана записку от Люси, бросил:

— Прочти, Лешка. Обязательно!

Я вернул записку. Она обжигала руки. Костя стал сам ее читать и заплакал. Я никогда не видел Костю плачущим. Пожалуй, только раз, в детстве, после драки с Потолицыным.

Костя вытер пораненным кулаком глаза, замер, справляясь с нахлынувшими чувствами, опять глотнул водки. Тихо заговорил:

— Эх, Лешка, что же с нами бывает в жизни! Как же так получается? Было у меня до черта случайных связей. Так сказать, не отказывал себе в удовольствиях. А душа опустошалась. Сам же ожесточался. И тут вроде бы так начиналось, по инерции. Хотя не совсем так. — Он поднял на меня просветленные глаза. — Понимаешь, вдруг я заметил, что Люська взрослая. Ко мне относится как-то по-особому, какая-то ласковая, понятливая: заботится, интересуется делами, расспрашивает, готова всегда помочь. Ну, я к ней, понятно, свысока, небрежно. Честно признаюсь, и в мыслях не держал: не скотина же я. — Он закурил, закашлялся. — Полгода тому пришел домой пьяный, настроение забубенное, веселый, все нипочем. А она на пути в коридоре — и вдруг упрекает: «Сколько же можно ум пропивать? Так же загубишь себя!» — «Ай да заботница! — смеюсь и облапил ее. — Ты мне что, жена?» А она вздрогнула, вся прижалась — и так пронзительно: «Люблю я тебя!» И заплакала. Я растерялся, хмеля как не бывало.