На полотнах живописи, в акварели, графике, финифти — разнообразие сюжетов, манер, школ: от абстракций и сюрреализма до изначального, детского примитива. Но все же преобладает незыблемый реализм, а сюжетно — видовой пейзаж, прежде всего Лондона. Это и понятно: заезжие покупатели, особенно иностранцы, предпочитают покупать запомнившиеся городские символы.

Часами можно бродить по Гайд-парку в душевной успокоенности, в примирении с собой и всем остальным миром, который вроде бы и рядом, возле тебя, но и вне, в отдалении от твоей автономной, независимой личности. Так, по крайней мере, воспринимают воскресные прогулки в Гайд-парке лондонцы.

Взоров и Ветлугин прогуливались по асфальтовой набережной вдоль самого большого из озер. До обеда у Взорова было два свободных часа, после чего с Джайлсом они отправлялись на сборный пункт демонстрации — сюда же в Гайд-парк, на луг около «уголка ораторов». Это считалось традиционным и даже освященным местом для начала массовых манифестаций по центральному Лондону к Трафальгарской площади, ведь свободу публично высказываться и совместно демонстрировать англичане завоевали только благодаря боевой активности британских тред-юнионов.

— Незаменимых, говорят, нет, — вел неторопливую беседу Взоров. — Вроде бы так… Но! Заменить можно, а вот повторить нельзя! Все мы неповторимые. Как считаешь?

— Так и считаю, — согласился, пожимая плечами Ветлугин, не догадываясь еще, к чему клонит Взоров.

— Н-да… Джайлс заменит Дарлингтона, но, по-моему, снизит уровень руководства. Джон — умница, а потому удачлив и популярен. Его вершину Джайлсу не удержать. Как думаешь?

— Так и думаю, — опять согласился Ветлугин: не спорить же!

— Скажи, что ты знаешь о степени родства? — неожиданно спросил Взоров.

— Не вполне понимаю, Федор Андреевич.

— Ладно, поясню. Заметил, наверное, как много сейчас пишут о так называемой малой родине. Не знаю, как здесь, а у нас только и занимаются, что ищут собственные корни. Видать, надоело бесконечно шататься по стране туда-сюда. Кто за запахом тайги, кто за туманами — так, что ли, в песенке?

Взоров в своей прямоте иногда бывал груб и резок.

— Ну ладно, — продолжал он, — раз уж ищут, то пусть находят. Наверное, поэтому и мне сегодня приснилось родное село Святые Колодези, в которое не наведывался лет двадцать, с тех пор, как умерла мать. Странно, знаешь ли, — расслабился он, — именно Святые, хотя более полувека именуются Чистыми. Плохо запоминаю сны, но тут с каким-то упорством кому-то доказывал, что именно святые. Так вот, босоногое детство привиделось…

Взоров хотел признаться, что напарником в том далеком путешествии на загадочный окский островок был не дружок Митя, а он, Ветлугин, который еще тогда, как говорится, и в проекте не значился, мог бы и вообще не родиться. Но не согласился с собой. Нет, не так, доказывал себе, раз жила его мать, то и он, Виктор Ветлугин, жил, кто бы ей ни встретился… Хотя, конечно, не вполне такой бы был, однако, все равно был!.. Дальше Взоров не стал развивать эту мысль, а тем более высказываться вслух. Он продолжал о том, о чем начал:

— Тут недавно прочел любопытные рассуждения о степени родства. Понимаешь, в Европе, в Западной конечно, народы, как единое целое, а точнее, индивидуумы в них, находятся друг к другу в достаточно близкой степени родства. Ну скажем, как мы когда-то в своих Святых Колодезях, или в Коломенском уезде, или в той же Московской губернии. Когда-то! До передвижений… И в той же Тульской, Воронежской, Вологодской. Когда-то! В общем, допустим, степень родства в Западной Европе, ну скажем, один к сорока. Отсюда, пишет автор статьи, возникает и большее национальное взаимопонимание.

— Любопытно, — сказал Ветлугин.

— А у нас, у русских, — продолжал Взоров, — степень родства всегда была значительно дальше, скажем, один к двустам. Поэтому-то и крайности нашего характера, поступков, поведения и так далее. Конечно, этому есть объяснение — просторы, история. А что нынче — и не представляю… Впрочем, к чему я об этом?

— Я вас понял, — быстро произнес Ветлугин. — Например, здесь, на Британских островах, три народных характера — английский, валлийский и шотландский. Если в премьерах шотландец, то любой другой шотландец, кем бы он ни был, чуть ли не чувствует себя его родственником и при случае или при необходимости, не задумываясь, потребует с ним встречи, чтобы чего-то добиться или что-то высказать. Я понял вас! Чем выше степень родства, тем сильнее национальное притяжение, как бы родственное…

— Нет, Виктор, — перебил Взоров, — в общем-то, я не об этом. Как раз наоборот. Это — теория о степени родства по крови, а я вот все утро думал о том, что главное все-таки родство по убеждениям. Как у нас, например, с Джоном Дарлингтоном.

— Простите, Федор Андреевич, — не согласился Ветлугин, — но это — очень любопытная тема, которую по разным причинам стараются не трогать. Вот самый простой вопрос: что такое кровь? Нет, не в биологическом смысле, а, если хотите, в духовном. Остыла кровь и — исчезла, улетучилась жизнь. Почему?

Взоров рассмеялся, покачал головой.

— Ну уж ты полез в такие дебри! Скажи лучше, что это посвистывает?

— Не знаю, — отмахнулся Ветлугин. — И все же, я понял вас! Вы сводите тему к родству душ, не так ли? Но что такое тогда душа?

— Этак мы с тобой до божественного происхождения жизни договоримся, — отвечал с улыбкой Взоров. — Душа, как учат классики марксизма-ленинизма, — чуть снисходительно и чуть нравоучительно объяснил он, — есть комплекс идей и чувств. Разве непонятно?

— Знакомо, конечно, — чуть обиделся Ветлугин. Он давно заметил как во Взорове, так и в других думающих представителях военного поколения эту странную особенность: заострить какую-то тему до предела и вдруг, опомнившись, отступать. Обидчиво произнес: — Сами же заговорили о степени родства — о родной крови, родной душе, о том, что именно это является тем внутренним магнитом, который притягивает людей…

— Ладно, Виктор, — нахмурился Взоров, — давай о другом. Скажи лучше, что это посвистывает? Знаешь ли, напоминает свист «Овечки». Помнишь такой паровозик? Перед войной их еще много бегало. У нас, например, в Коломне.

Ветлугин взглянул на него — все-таки обиженно, и понял: нет, не вернется он к этому разговору. А как бы хотелось! Он любил и со всей искренностью уважал Взорова — как человека, как личность, более того, как старшего брата. Уважение к Взорову, как к начальнику, стояло на самом последнем месте, потому что это было не главным в отношении Ветлугина к нему. Если бы он оставался для него только начальником, причем хорошим начальником, Ветлугин проявлял бы себя корректно, с присущим всем русским чинопочитанием, которое, между прочим, очень зыбко — от угодничества до злой мстительности. Но вот ничего этого-то и не было в ветлугинском отношении к Взорову.

Федор Андреевич в самом деле являл для него пример  ч е л о в е к а,  б ы л  л и ч н о с т ь ю, воспринимался  с т а р ш и м  б р а т о м. Нет, не «крестным отцом», что, в общем-то, возникло ради красного словца, полушутливо. Он действительно был примером — не идеальным, конечно, не героическим и уж совсем не литературно-положительным, а чело-ве-чес-ким! Умным, уверенным в себе, решительным, а потому уважаемым и любимым, кому хотелось подражать. Кому приятно и радостно было подражать! Кто почти всегда оказывался прав, а если даже и неправ, то можно, считал Ветлугин, смирясь, подчиниться, отринув гордыню.

Поэтому-то Виктору очень хотелось продолжить начатый разговор и сказать Взорову, что если бы у всех русских были бы такие же отношения, как, например, у них, то так называемая степень родства поднялась бы значительно выше и, пожалуй, перекрыла европейский уровень. Но не желал Федор Андреевич рассуждать дальше на эту тему, и Ветлугин расстроился. А так все же хотелось поговорить о родной крови, о родстве душ, даже поисповедоваться, потому что за долгие недели одиночества после того, как жена с сыном уехали в Москву, столько накопилось горечи и боли в сердце, что не раз подкатывало отчаяние, и хорошо бы было избавиться от него, освободиться, очиститься душою. Но Федор Андреевич, к сожалению, не догадывался об этом…