Андрей мог объяснить, зачем он приехал в Синеборье. Нужно ли это? — другой вопрос. В Каире, а потом в Москве он был убежден, что нужно. Он уверовал, что лучше Наденьки ему жены не найти. И он хотел убедиться в этом, побывав там, где живет она.
В душу к нему закралось некоторое разочарование после встречи, но он предвидел это. Где-то в подсознании он отводил Наденьке роль чуть ли не Золушки, а себе, конечно, принца. Во всяком случае, не одна московская «принцесса» мечтала о его расположении, мечтала «выскочить» за него замуж, укатить в Каир. Среди них были по-своему привлекательные девицы. Можно было жениться и на одной из них. Но и в этом случае, прежде чем принять решение, он хотел повидать свою Золушку.
Однако Золушки не было. Была интеллигентная провинциалочка, чем-то глубоко увлеченная, в чем-то восторженная, чему-то своему преданная и во что-то свое верующая. Андрею это было непонятно, хотя он признавался себе, что интересно.
За последние два года Андрей многое повидал, испытал, понял. Он повидал достаточно еще загадочную страну, как-то разобрался в ней, привык и полюбил. То, что удивляло его сейчас и вызывало неожиданную растерянность, так это то, что Синеборье — тот же Египет, который надо узнать, открыть, понять и полюбить. А Надя — во плоти и крови синеборочка со всеми местными страстями, убеждениями, может быть, заблуждениями. Он и раньше замечал в ней эту своеобразность, особенность, но не представлял себе, откуда это.
И вот теперь он думал: нужно ли ему открывать эту новую страну, привыкать к ней, чем-то жертвовать, чему-то учиться. В этой стране, чувствовал он, нельзя быть двояким. В ней ценится цельность. Надя! «Вот что меня еще тогда поразило в ней! — с радостным волнением соображает Андрей. — Цельность! Во всем — в поступках, в убеждениях, — именно поэтому она здесь, в Синеборье!»
Это маленькое открытие взволновало его. Он достал пачку «Явы», щелкнул зажигалкой, и комната наполнилась синеватым дымком. Он прошелся от окна к печке, обратно и стал в задумчивости вышагивать, не замечая стариковской скрипучести половых досок. «Цельность! Такая если пойдет за тобой, то преданно, до конца».
Андрей остановился у окна.
— Странно, — говорит он вслух, глядя на озеро. — Все здесь странно.
Он совсем не представлял себе этого Синеборья. Сколько таинственной задумчивости и печали в озере! О чем оно думает? Какую печаль таит? И где же люди, выросшие на его берегах? И что они хотят?
Пустынно.
Низкое в тучах небо.
Одинокая лодка вдали.
И где-то на горизонте маленький островок.
В нем появилось ощущение, что все это принадлежит ему, как Наде, как профессору, как сотням тысяч других. И что это какая-то его забытая часть — его, его! — и что только теперь он об этом вспомнил и — о чудо! — узнал. Здесь уже были такие парни, как он. Носили кафтаны или косоворотки и думали, конечно, о другом, заботились о другом. И уже были Наденьки Болеросовы — верные, верящие, любящие. И это глазастое, суровое озеро всех их видело и всех их помнит — родичей, предков.
— Странно, — взволнованно шепчет он. — Очень странно.
…Они встретились у городского парка в тот момент, когда начался холодный дождь вперемешку со снегом. Наденька сразу предложила забежать в пустую церковь, что отчужденно стояла в стороне.
Церковь в свое время была величественна, но ныне имела отталкивающий вид — облезлая, с ржавой бескрестной главой, ржавыми переплетениями окон, ржавыми, сорванными с верхних петель дверьми. Когда-то торжественные ступени были частью разрушены, засыпаны стеклом, поросли сорняком. Уродливость дополняла дощатая будка со стертой вывеской «Керосин», прикрывающая собой задний вход в церковное подполье, где помещался громадный огнеопасный резервуар.
Еще омерзительней было в гулкой высокой внутренности: стены на предел высоты случайного посягательства пестрели непристойными письменами, пол был покрыт многолетней грязью, камнями, стеклом, засохшими испражнениями. А вверху до сих пор сохранялась потускневшая и частью осыпавшаяся роспись, из-под самого купола печально и прощающе смотрел Иисус Христос.
Наденька с уверенностью провела Андрея в алтарь, где сохранилась какая-то часть деревянной конструкции, на которую можно было присесть.
Ветер со свистом врывался в узкие окна, но в алтаре было затишье.
Андрей чувствовал себя очень неуютно. Конечно, Иисус Христос был для него не больше как мифический персонаж из очень далекого прошлого. Но вот к церквам, этим каменным поэтическим храмам, у него было другое отношение. В нем не было к ним равнодушия, как к самой религии. Наоборот, они всегда теплили его душу. И потому от увиденной грязи, запустения ему стало не по себе.
Они долго молчали. Он достал сигареты и в нерешительности остановился.
— Можно? — спросил он.
Надя улыбается, глядя на него открыто и ласково.
— Что можно, Андрей?
— Закурить.
— А что тебя смущает?
— Да ничего, — действительно смущается он, осознав нелепость своего вопроса. — Скажи, Наденька, а почему просто не заколотят эту церковь?
— Закрывали однажды, да кто-то опять взломал двери.
— Но ведь это ужасно!
— Что ужасно?
— Да вот все вокруг.
— Мы мечтаем в этой церкви сделать краеведческий музей, но никак не можем найти средства.
— Но неужели, Наденька, так трудно привести ее в порядок для краеведческого музея?
— Ох, Андрей, это в самом деле трудно.
— Ты знаешь, я никогда не понимал верующих, — сказал он.
— А я понимаю их, — призналась она.
— Ты, видно, знаешь многое из того, о чем я даже не имею представления, — говорит он.
— Но ведь я то же самое могу сказать и про тебя, Андрей. Ты ведь наверняка знаешь больше меня. — Она продолжает с едва заметной грустью: — У нас просто разные с тобой области знаний. Разные цели. Разные пути. И вообще, Андрей, совсем не нужно было тебе приезжать.
— Как раз наоборот, — встрепенулся он, — теперь я убежден, что просто необходимо было.
Он поднялся и отошел к противоположной стене. Стал напротив, улыбнулся загадочно.
— Что тебя привязывает к Синеборью, Наденька?
Она тоже поднялась, поеживаясь. Все-таки было сыро и холодно в церкви. Холоднее даже, чем на воле. Она отвечала, чуть подумав:
— Я люблю Синеборье. Я люблю свою работу, школу. Люблю маму, бабуню. Люблю людей, которые здесь живут. Я хочу что-то делать здесь, я хочу возвышения здешнего края, я хочу помочь вернуть ему утраченную гордость. Ой, я очень многого хочу для Синеборья.
Андрей почувствовал, что он уменьшается в размерах при этих словах. Он бы лично не смог их произнести, потому что это была бы ложь. Он не думал никогда об этом. И если бы ему пришлось услышать подобное от кого-либо еще, он бы лишь высокомерно усмехнулся. Но в том, что говорила Надя, была вся она. И все говорилось ею искренне, с болью даже.
А он хотел бросить с дешевой щедростью к ее ногам заграницу! Для нее этот подарок явно не имеет никакого значения! И вот то, что основное его обладание, такое ослепительное еще день назад в Москве, вдруг ни с того ни с сего полностью обесценилось, и сам он, даже в собственных глазах, предстал мелким себялюбцем, заботящимся прежде всего о собственном благополучии, поразило Андрея.
А Наденька Болеросова вдохновенно продолжала:
— Я жажду видеть людей чистыми душой, без лжи. Полными достоинства и благородства. Преданными своей земле и деятельными на ней. Мне часто снятся сны, будто я смогла вдохновить синеборцев на добрые деяния. Ведь каждый человек в отдельности — прекрасен и добр. Но лишь люди оказываются вместе, как начинаются раздоры, борьба честолюбий. Я вижу зло, но бессильна справиться с ним.
Она говорила странные, не принятые для разговора слова, и Андрей было хотел возразить, но промолчал, не желая спугнуть ее непонятную искренность. Ему сладко было слушать ее речь, втягивать в память до мелочей ее печальное лицо, ее всю. Ему хотелось обнять ее, нежно прижать к себе и целовать, особенно наполнившиеся слезинками серые прекрасные глаза. И чтобы стряхнуть с себя неудержимое волнение, он оторвал свой взгляд от нее, и его потянуло взглянуть вверх, и под куполом он увидел живые глаза, глядящие в упор. Страх мгновенной конвульсией передернул его. Андрей потупил взор и, едва преодолев страх, вновь вскинул голову под купол: лик уже был тусклым, плохо видимым, неудачной плоской росписью, к тому же потрескавшейся, грязной.
