Лавочники около рыночных ворот тоже не выбирали выражений, окликая её и заигрывая с ней. В страхе и гневе вышла она с базара, но с террасы чайханы тут же спрыгнул навстречу рыжий молодой толстячок. Франтовато поглаживая усы и протянув пиалушку с чаем, заговорил сладким голосом:
- Красотка, сделайте глоточек, и этот напиток станет для нас священным... Сделайте благое дело, а не то, ввергнутый в отчаяние, могу наложить руки на себя... А вас потом совесть замучает. Я поклонник вашей красоты, вах, вах! До чего стыдливая красоточка!.. - Внезапно умолкнув, сказал шёпотом: - Встретиться бы с тобой в переулке - убить тебя мало!.. Наслушалась безбожника Хамзу и купаешься в разврате?.. У-у, стерва!
- Чтоб тебе сдохнуть, рожа проклятая! - крикнула Зульфизар и бросилась бежать. Душа её была переполнена отвращением и болью. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
А с террасы чайханы летели вслед ей похотливые возгласы, визги, улюлюканье. Зульфизар задыхалась, ноги еле держали её, пот заливал глаза, она ничего не видела перед собой, но в ушах всё ещё звучали отвратительные, мерзкие, непристойные слова, и иногда ей казалось, что земля разверзнется сейчас у неё под ногами и поглотит её.
Сердце билось в горле, нечем было дышать, и все мужские лица, которые приближались к ней сегодня с угрозами и руганью, вдруг соединились в одну жуткую кабанью харю с клыками, придвинулись...
Зульфизар схватила ладонями лицо, ноги её подкосились, и, обессилев, она зашаталась, прислонилась к забору и сползла на землю. Сознание покинуло её.
...Кто-то схватил её за плечо. Зульфизар открыла глаза.
Какая-то костлявая старуха, откинув паранджу, трясла её за плечо, зловонно дыша беззубым ртом и крючковатым носом.
- Позорница, скопище пороков! - шамкая, шепелявила старуха. - Не видать бы мне никогда твоего оголённого лица, бесстыдница, блудница! Ты будешь мучиться за это в аду до скончания веков!
Зульфизар оглянулась. На улице никого не было. Бешенство полыхнуло у неё в груди. Ещё и эта развалина будет учить её? Ну уж нет!
Вскочив на ноги, Зульфизар оттолкнула старуху от себя.
- А ты что прячешь от людей, старая карга! - закричала она. - У тебя же помойная яма вместо лица!.. Буду, буду ходить без паранджи! Назло всем вам буду!.. Тысячу раз буду!.. Чтоб тебе сгнить, чтоб тебе истлеть под своим чачваном, под твоими вонючими тряпками! Пусть тебя дважды завернут в паранджу вместо савана, когда понесут к могиле!
Старуха в немом изумлении только открывала и закрывала беззубый рот. Потом бросилась к Зульфизар, вцепилась в её платье, рванула на себя...
Зульфизар вырвалась, толкнула старуху изо всех сил.
- Убивают! Спасите!.. - заголосила старуха, падая на землю.
И Зульфизар, закрывая руками разорванное на груди платье, снова побежала.
На крик из ворот дома на перекрёстке вышел старик. Увидев бегущую мимо молодую женщину с открытым лицом, в разорванном платье, он удивлённо подался было назад, но тут же злоба исказила его лицо. Старик быстро наклонился, поднял с земли камень...
Актёры Самаркандского городского театра репетировали в медресе Шердор на площади Регистан новую пьесу Хамзы Ниязи. Двор медресе, превращённый в зрительный зал, был густо заставлен скамейками. Стоявший около противоположной от входа стены высокий деревянный помост служил сценой. Репетировался эпизод, в котором происходило разоблачение махинаций служителей религии.
Автор пьесы, он же главный режиссёр театра и постановщик нового спектакля, сидел в последнем ряду. Работа актёров ему нравилась.
- Очень хорошо, - сказал Хамза, вставая, когда были произнесены последние реплики, - уже гораздо лучше, чем вчера...
Если не устали, пройдёмся ещё раз. Но только не надо клеймить муллу как разбойника с большой дороги. Мулла не разбойник, он хуже... Он обманывает надежды людей, обещая им избавление от земных страданий на том свете, хотя заранее знает, что никакого избавления не будет. В этом его главная, абсолютная вина перед верующими. Он призывает их терпеть, быть покорными перед баями, а сам в это время обогащается, откровенно присваивая деньги, пожертвованные на мечеть. Его ловят, но это мелкое, относительное преступление муллы комично на фоне его главного преступления, которым является проповедуемый им под видом религии откровенный обман человека... Поэтому эпизод надо играть мягко, без нажима и, может быть, даже вежливо... Нужно не осуждать муллу за воровство, а смеяться над тем, что крупный мошенник, привыкший обманывать веками безнаказанно, попался на мелком воровстве. Но главное состоит в том, чтобы это комическое отношение к служителю религии возникало бы у зрителя, ибо смех - самый страшный судья. Смех сильнее гнева...
Вы поняли меня?.. Все готовы?.. Начинайте!
Хамза сел на своё место на скамейку в последнем ряду. Если бы сейчас на него посмотрел человек, который видел его несколько лет назад... ну, скажем, в последние годы гражданской войны, например тогда, когда стоял Хамза над дымящимися развалинами мавзолея святого Али в Шахимардане, то такой человек, несомненно, отметил бы большие перемены в облике нашего героя, и в первую очередь - в его лице.
Хамза постарел. Седые брови грустно нависали над ушедшими в глубину глазами. Заострились скулы, запали виски, будто сдавленные чем-то... Две резкие вертикали были врублены между бровями печально и необратимо... Суровый резец времени безжалостно сделал своё дело. Печать судьбы лежала на лице неизгладимо, неуступчиво, жёстко. Обвисли усы... Но высокий, выпуклый лоб все ещё высвечивал энергию, одухотворённость, ум. А чёрный пламень в глазах метался неукротимой волей, непреклонной готовностью совершить ещё не совершенное.
...На сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль.
"Почему я дал ей такое имя - Мастура?" - подумал Хамза.
И в памяти вдруг всплыло далёкое видение... Коканд, пригород Айдин-булак, большая лагманная... или шашлычная... Во дворе около кухни стоит большая крытая тентом повозка, вроде цыганской кибитки. Возле повозки, расстелив прямо на земле ковёр, сидит грузная пожилая женщина с грубыми чертами лица и крикливым голосом, одетая в какое-то необъятное по своей ширине чёрное платье, на шее болтаются в несколько рядов красные бусы, на голове такой же красный тюрбан - ни дать ни взять старая индюшка... А к ней жмутся три девушки - молоденькие, тоненькие, стройные, с точёными кукольными лицами, в одинаковых светло-жёлтых жакетках. Ну, прямо три только что вылупившихся цыплёнка, а не девушки... Лагманщик приносит огромное дымящееся блюдо с мантами, и старая "индюшка" как коршун набрасывается на них, хватает двумя руками, запихивает в рот, жадно жуёт, икает, давится, масло течёт по её жирному двойному подбородку, а девушки-"цыплята", взяв по одному манту, сидят на ковре, изящно изогнувшись, жеманятся, кокетливо откусывают маленькие кусочки своими ровными перламутровыми зубами, словно робко, по одному клюют зёрнышки, вылетающие из-под яростно разгребающей землю возле хлебного амбара курицы... Никто вроде бы не видит всю эту компанию (лагманщик не в счёт - он слуга), и они едят, откинув паранджи, обмениваются своими женскими новостями, непрерывно прихорашиваются, поправляют косы, щебечут, звенят монистами, вытирают пальчики кружевными платочками. (Хамзу никто не замечает, он сидит за деревом в углу двора, его не видно, а он видит всё.) Старую "индюшку" зовут Мастура-апа, она старшая жена не то Эргаша, не то Кара-Каплана и занимается тем же промыслом, что и они, - поставляет хорошеньких девушек богатым заказчикам. Как только услышит, что в какой-нибудь бедной семье появилась красавица дочь на выданье, так тут же появляется, задабривает родителей подарками, прельщает девушку нарядами, украшениями, обещает выдать замуж за человека с деньгами, а пока берёт на воспитание в свой дом, то есть попросту покупает, уплатив родителям не то чтобы калым, а просто хорошую сумму, полукалым, так как настоящей-то свадьбы пока нету, а дочь взяли добрые люди просто из милости... В доме у себя Мастура-апа учит своих "воспитанниц" танцам, пению, искусству хорошо одеваться, всегда быть привлекательной для мужчин...
