Я энергично закивала. Еще бы! Почему-то бурное мое согласие вызвало у нее мимолетную улыбку. Она продолжала:

— Французы слишком благоразумные люди. Все размерено, все учтено. Я — не благоразумная. Да и скука смертная — контролировать каждый сантим, отчитываться. Это вообще не в моем характере.

Она гордо прищурила на меня светло-карие глаза. Потом я узнала, что она близорука, но очки не носит, чтобы не портить внешность. Забота о внешности занимала в ее жизни довольно много места.

— Вот так, — рассказывала она мне, как хорошей знакомой, — и родилась идея устроить мастерскую. Как на грех помощница моя захандрила, няня Стефа не справляется, девку свою я совсем забросила, в квартире сплошной бедлам. Сами видите. А если совсем уж откровенно, не люблю я эти уборки, тряпки. Не люблю и не умею, — она с любопытством и недоверием глянула на меня, — а вы умеете?

Я предложила незамедлительно провести эксперимент.

Видно, результат бурной деятельности новоявленной femme de menage произвел благоприятное впечатление, и мы расстались с Татьяной до завтра, вполне довольные друг другом.

В сумерках я примчалась домой с полной корзиной продуктов и застала разгневанного супруга. Как на крыльях, летала от стола к плите, а на всю его буркотню небрежно кинула:

— Не успела, прости, весь день была на работе.

Ого, что тут поднялось!

— Работаешь? Где? Зачем? Я запретил!

Целую неделю он бушевал, требуя, чтобы я назвала место работы.

— Мне не нужен твой заработок! — носился он вокруг меня, — я все равно узнаю, где ты работаешь, и потребую увольнения. Во Франции есть закон: если муж не хочет, чтобы жена работала, ее не имеют права держать! — стучал он кулаком по столу.

— Ты мне ответишь или нет, что это за таинственная работа? — ходил он за мной по пятам во время уборки.

Я отмалчивалась.

А на таинственной работе тем временем происходили странные вещи. Помощница Татьяны так и не вернулась, заказы сыпались, хозяйка задыхалась, не поспевая в срок. И вот прекрасно поставленным голосом она начинала орать на весь дом, а няня Стефа роняла на кухне нож.

— Наташа! Ната-ша! Бросайте к чертовой матери веники и тряпки! Живо, живо сюда!

Я немедленно появлялась на пороге небольшой комнаты, где находилась мастерская.

— Подойдите! — топала раздраженно Татьяна, — смотрите. Вот я наколола поля к тулье. Вы умеете держать в руках иголку? Прекрасно. Точно таким же стежком пришейте вот тут, вот так. Потом я покажу, как вшить подкладку. Это очень просто.

Я волновалась, кусала губы, но выполняла требуемое. Старалась ужасно. Потом снова бралась за веник. Через пять минут история повторялась.

— Наташа, вы что, оглохли? — она была очень нетерпелива и в выражениях не стеснялась, — я вам русским языком говорю — бросайте уборку! Шейте. Здесь и здесь… О, бестолковая! Стоп! Смотрите. Иголку нужно держать крепко, но не надо целиться. Это не ружье. Сделала наколку, потом стежок. Теперь булавку сними. Вот… Вот… Смелей!

И так каждый день. Через неделю она заявила:

— У вас хорошие, ловкие руки, я вас в два счета научу шить шляпы, а уборщицу найдем другую, это не проблема. Поступайте ко мне в ученицы.

Я сидела перед ней с опущенной головой. Она разгневалась.

— В чем дело? То ныла: у меня нет ремесла, у меня нет ремесла… Я предлагаю хорошее дело, а она кочевряжится. Вы что, всю жизнь собираетесь махать веником?

Я не выдержала и разревелась.

— Ыыыыы! — передразнила меня Татьяна и с досадой отвернулась к окну, — терпеть не могу, когда бабы распускают нюни.

Придвинулась ко мне вместе со стулом, достала откуда-то носовой платок. Крепко зажав мой нос, заставила сморкаться.

— Еще! Хватит ныть! Выкладывайте свою историю с географией.

Пришлось рассказывать.

— Вы? Замужем? — Татьяна от неожиданности уронила платок. — Да как же это вас угораздило? Сколько вам лет?

— Се-семнадцать, — вытирала я слезы руками, передником и вновь поданным носовым платком.

Татьяна слушала с горящими глазами и часто перебивала:

— Да он — турок, этот ваш благоверный!

— Нет, почему же, самый настоящий русский, — заступилась я за Борю.

Татьяна зашлась хохотом:

— Вот именно, именно — русский! — колыхалось ее большое крепкое тело, — эдаких-то крепостников ни революции, ни эмиграции не исправят. — Она приставила к моей груди отманикюренный палец, — а вы наставьте ему рога! — убрала палец, отвела взгляд, — судя по всему, вы не способны. Вы из породы молчаливо страдающих. Ну и страдайте, черт с вами.

Я промолчала. Она задумалась, стала серьезной. Переложила зачем-то с места на место фетровый колпак, выбила кончиками ногтей дробь по краю стола. Посмотрела на меня, вздохнула.

— Хоть у меня и не благотворительное заведение, в ученицы я вас возьму. Платить буду как за уборку. Научитесь шить — прибавлю.

— Но… — замялась я.

— Что? — вскинула атласную бровь Татьяна и стала какая-то отчужденная.

— Во Франции ведь за учебу не полагается платить. Как я смогу брать деньги ни за что?

— То во Франции, а то у меня, — отрезала, и пропала отчужденность.

Неужели она подумала, что я чем-то недовольна?

Я стала учиться шить. Учила она хорошо, хотя не всегда все шло гладко. У нее норов был — не приведи господи. Не раз хватала она сшитое мною, трясла возле опущенного моего носа и кричала:

— Вы думаете, это шляпа? Это ночной горшок!

Красивыми белыми руками одним махом отрывала поля от тульи и швыряла обрывки в меня. Я очень боялась Татьяниных приступов ярости. Я научилась шить очень быстро.

Спустя некоторое время все заботы по мастерской лежали на мне. Татьяна платила не скупясь. Сама она возилась с клиентками, бегала за покупками, ходила смотреть новинки в большие дома мод. У нее был тонкий художественный вкус и умение «придать линию». Это никак не удавалось мне.

— Я не понимаю, Наташа, почему не получается? Вы чувствительная, артистическая натура, а ковыряетесь, простите, как Матрена. Это же так просто! Смотрите, я практически ничего не делаю.

Поворачивала к себе болванку с готовой шляпой, одним пальцем пригибала лицевую сторону полей вниз, боковую приподнимала. Даже в тупой, без лица, болванке явственно проступала кокетливая женская головка.

Ох, случалось мне на нее и обижаться, и плакала не раз украдкой, но на всю жизнь я сохранила благодарность к этой женщине. Татьяна Алексеевна вложила в руки мои долгожданное ремесло.

Постепенно я узнавала подробности Татьяниной жизни. За шитьем она любила поболтать. В нашей комнатенке с окном на север было сумрачно, мы и днем работали при электричестве. Тени исчезали, белизна Татьяниных рук светилась мраморно, особенно если они замирали в поиске «линии» над какой-нибудь темного бархата замысловатой моделью.

До замужества она жила в обыкновенной эмигрантской семье, но не с родителями (мать ее умерла), а с теткой Александрой Дмитриевной, оперной певицей. Отец Татьяны уехал в Америку, а брат его, замечательный художник Яковлев, жил в Париже.

— Думаете, Наташа, у меня была сладкая молодость? Если хотите знать, я даже для почтовых открыток одно время снималась. Сейчас покажу!

Воткнув иголку в головку шляпы, уходила и возвращалась с пачкой открыток, изображавших ее, молоденькую, в подкрашенных анилином голубых и розовых хитонах, с тщательно уложенными прическами, томным взором и букетами лилий или хризантем, прижатых к груди.

— Гадость какая, правда? — передавала она мне одну за другой открытки.

— Почему? — возмущенно протестовала я, — по-моему, очень красиво.

Она с сомнением смотрела на меня.

— Вкус у вас, Наташа… Во! — стучала наперстком по макушке болванки, — не смейте обижаться! Лучше сходите лишний раз на выставку или в Лувр. Вы никогда не бываете на выставках? За каким чертом вы живете тогда в Париже!

Собрала открытки, задумалась.

— Н-да, грандиозные планы строились когда-то. Музы… искусство… Осталось вот это на память да шляпы.