В один прекрасный день к маме в театр явилась депутация с Монпарнаса с просьбой помочь костюмами для новогоднего представления, а позже возникла мысль организовать там детский театр. Маму потащили на Монпарнас и уговорили взять на себя это дело.

К тому времени я осталась совершенно одна. Сестры и брат жили в разных концах Парижа, мы встречались от случая к случаю да с Таткой и Мариной мельком в лицее. Не раздумывая, я помчалась за мамой участвовать в детской самодеятельности. Для первого раза взяли «Золушку», а юных дарований нашлось с избытком.

Как опытная артистка, сыгравшая пусть маленькую, но настоящую роль в настоящем театре, я ни минуты не сомневалась, кому достанется Золушка. К великому моему изумлению, роли распределились самым неподобающим образом. На Золушку мама взяла другую девочку, роль Феи тоже проехала мимо носа, мне досталась младшая злая сестра, ролька с ноготок и совершенно неинтересная. Справедливости ради я вынуждена была признать Золушку красивой девочкой. Глаза синие, с поволокой, каштановые локоны до пояса, губки бантиком. Но как артистка… Нет, она никуда не годилась! Стояла столбом на сцене, не могла запомнить простейшую мизансцену, говорила тихо, не-вы-ра-зи-тель-но! И, стоя в кругу девочек, я однажды пустилась в рассуждения по этому поводу. Со мной немедленно согласились, мы разнесли бедняжку Золушку по кочкам.

— Она просто бездарна! — припечатала я.

Кто-то толкнул меня в бок. Обернулась — увидела маму и ее уничтожающий взгляд. Репетиция началась, но мама вдруг решила, что я не-вы-ра-зи-тель-но играю младшую злую сестру. Вместо меня поставили другую девочку, я отправилась в массовые сцены.

Домой ехала в полном одиночестве. Нет, мама была рядом, потом мы рядом сидели в метро, но она не обращалась ко мне, погруженная в свои думы, страшно далекая.

Молчанка! Убийственная, тягучая мамина молчанка! О, как она умела молчать, если я совершала дурной поступок. Да только на сей раз я ошиблась. Она заговорила. Уж лучше б молчала, ей-богу.

— Маленькая интриганка! — поставила она меня перед собой, как только мы пришли домой и переоделись. — Маленькая паршивая интриганка!

И я на самом деле почувствовала себя маленькой, несмотря на исполнившиеся недавно четырнадцать лет.

— Самое мерзкое, самое пакостное, самое ненавистное для меня, что бывает в театре, — интриги! Молчи, ты не смеешь мне возражать! Ты, моя дочь… Молчи! Ты думаешь, я не почувствовала, как ты надулась, когда я не дала тебе Золушку? Ты, в твоем возрасте, работаешь в настоящем театре, и ты стала завистницей? Молчи! Как ты могла подумать, что я воспользуюсь положением и стану брать тебя на главные роли? Это что, для тебя для одной театр?

И в таком духе, в таком духе. Полчаса длилась мамина нотация. Наконец, она успокоилась, простила раскаявшуюся грешную дочь свою. Я поклялась больше никогда не интриговать против товарищей. Мы целый вечер потом говорили, все о театре, все о театре. Как в театре нужно вести себя, как надо ценить и любить партнеров, как надо помогать им, какая это неприкосновенная и непререкаемая фигура в театре — режиссер. Я на всю оставшуюся артистическую карьеру напрочь забыла думать об интригах и подсиживаниях.

Но Золушку та девочка все же сыграла плохо.

Наступил мертвый сезон. Как руководитель кружка мама обязана была ехать в летний лагерь. Естественно, она брала меня. Для лагерного костра собирались ставить «Сорочинскую ярмарку», и мама пообещала хорошую роль. В знак полного примирения и в компенсацию за несыгранную Золушку.

Поселились мы в запущенном поместье на берегу Атлантического океана близ Бордо. Лагерь был большой, многочисленный, в отличие от скаутского отряда. А тот сам собою распался к тому времени. Инна вышла замуж и уехала в Англию, мы выросли.

В новом лагере были солидные, взрослые воспитатели, был заведующий хозяйством, вечно озабоченный однорукий Федор Тимофеевич Пьянов, был повар дядя Миша, был священник отец Николай.

Временная церковь во всех монпарнасских лагерях устраивалась обязательно. В специально выделенном помещении делалась перегородка для алтаря. По бокам от входа в алтарь устанавливались на покрытых вышитыми полотенцами столиках иконы Христа и Божьей Матери. Несколько икон развешивалось на стенах.

Чтобы церковь не казалась пустой, ее украшали ветками можжевельника, на пол ставили кувшины с букетами полевых цветов. С потолка свешивался импровизированный светильник из железных обручей, перевитых еловыми лапами. Зажигались лампады и свечи, получалась уютная церковка.

Мальчиков в лагере не было, они находились в другом месте. Самые маленькие девочки поселились в залах пустующего дома. Они спали на полу, на чисто застеленных и пышно взбитых матрацах. Женщины-воспитательницы, по два-три человека, размещались в небольших комнатах, а для остальных разбили во дворе палатки. Я, разумеется, предпочла палатку. К маме ходила лишь в гости и часто встречала ее соседку, симпатичную девушку лет двадцати. Звали ее Тамара Федоровна, но более близкое знакомство нам предстояло через много лет. Тамара Федоровна хлопотала по хозяйству и была помощницей Пьянова.

В нашем полотняном домике поселилось семь девочек и воспитательница Анна Федоровна Шумкина, жена священника.

Аннушка, как мы ее между собой называли, вовсе не походила на попадью. Молоденькая, хохотушка, затейница.

Она бегала вместе с нами в походы, вникала во все горести и радости, мы нисколько ее не дичились и принимали как равную. Да ей и было-то всего двадцать лет.

Мы окрестили нашу палатку «Зверинец». Вот полный ее состав:

Настенька Смирнова. За маленький (она была меньше меня) росточек мы прозвали ее Кузнечиком. Дома у нее была сумасшедшая мама и фанатически преданный Общевоинскому Союзу папаша. Настина мама сделалась человеком со странностями во время гражданской войны. Красные казаки на ее глазах изнасиловали, а потом убили старшую сестру.

Был в Настенькиной судьбе, как у многих, Константинополь, потом родители ее по контракту уехали во Францию. Жили в маленьком городке, отец работал на шахте; позже переехали в Париж. В Париже пришлось им туго, но по счастливой случайности Смирнову удалось устроиться швейцаром в дорогой русский ресторан, и жизнь наладилась.

Кузнечику много приходилось возиться с больной матерью, когда на ту «накатывало». Бедная женщина начинала плакать, трястись и просить, чтобы ее спрятали. Сиделку нанимать во время таких припадков было не на что. Настя поила мать успокаивающими лекарствами, кутала в шерстяной платок, согревала руки.

Худенькая, светловолосая Настя со временем обещала стать хорошенькой. Большие светло-карие глаза ее сияли на бледном личике кротостью и привычкой к терпению.

Вторым номером шла у нас Нина Уварова. Полная противоположность крохотному Кузнечику. Большая, с девичьей осанкой, вся в веснушках и огненно-рыжих кудрях. У этой была еще более диковинная судьба.

Очень богатый до революции, ее отец приехал в Париж нищим. Через год умер. Мать Нинкина оказалась на редкость неприспособленной и совершенно растерялась в новой жизни. Единственным достоянием бывшей вальяжной барыни остались маленькая Нина и чудный голос. Она взяла ребенка за ручку и отправилась петь под парижскими окнами.

Французы легко подают милостыню. Особенно горожане. А если просящий поет или выделывает антраша, то и подавно. Монетку в одно-два су обязательно кинут из окна. Еще и в бумажку завернут, чтобы не затерялась.

Мать пела русские романсы, дочь подбирала монетки. Тем и жили. Через некоторое время они каким-то образом очутились на Монпарнасе. Мать устроили уборщицей и приютили в комнатке на задворках.

Более жизнерадостного существа, чем Нина Уварова, не было на свете. От нее исходила могучая энергия, неискоренимая радость и любовь ко всему живому.

— Нинок, ты чему радуешься?

— Ничему. Просто так. Хорошо… — и засмеется, страшно довольная.

Ингушка Фатима. Единственная на весь лагерь не православная девочка. Когда мы уходили в церковь, она оставалась в палатке и читала привезенный с собой Коран. Я раз спросила: