Она молчала, сжав губы. Все! Дальше можно было не спрашивать. Раиса Яковлевна вынула из сумки платочек, уткнулась в него, рыдая.

— Нет ее. Нету на свете нашей дорогой Милечки!.. Сколько я говорила: держись с нами, не теряйся… Не послушалась. Бедная моя девочка!

Двум молодым девушкам, Миле и ее подруге, не удалось перейти в свободную зону. Немцы схватили их и отправили в концентрационный лагерь. Какими неведомыми путями Раиса Яковлевна узнала об этом, мне не удалось выяснить. Наверное, через еврейские организации.

Эмилия Розенберг! Ее звали Эмилия Розенберг!

На прощание Раиса Яковлевна дала свой адрес. На случай, если я окажусь без работы.

— Мы с Вилечкой пытаемся восстановить мастерскую. Пока плохо получается, а там как Бог даст. Не теряйся, Наточка, девочка моя дорогая, такая радость мне была повидаться с тобой, такая радость!

Отгоревали, оплакали Милю, жизнь покатилась дальше. В хлопотах, без особых впечатлений, если не считать радость общения с подрастающей дочкой. Но и у меня, и у Сережи постоянно сжималось сердце: что с нею станет, когда подрастет? Окончит коммунальную школу, бесповоротно станет француженкой, образования, как бы мы с Сережей ни старались, дать не сможем. И пойдет она по стопам родителей. Научится шляпы шить или станет машинисткой-стенографисткой, или выйдет замуж… за богатого француза. И начинай сначала. Нет, нам в одиночку не соединить концы оборванных нитей, не вернуть ей достоинство российского интеллигента. Но ведь кровь предков перешла и в ее жилы! И разве не спросит она, думалось мне, разве не спросит, по какой причине не сложилась ее судьба? А вот пращур был знаменитым русским поэтом, а прапрадед построил первую в России подводную лодку, а другой прапрадед стоял у истоков российского востоковедения, а тот — известный математик, а этот — выдающийся инженер, а эти — артистки… А я? Кто я такая, Виктория Уланова, спросит она нас, и мы с Сережей промолчим, чтобы не сказать коротко и ясно — никто. В этом была такая боль, такая беспросветная мука, хоть волком вой, хоть головой об стенку бейся, а все ж не поможет.

Отцвела весна. Я работала в мастерской. Вымоталась, похудела, от усталости валилась по вечерам с ног, но скрывала от Сережи свое состояние. А в самом начале лета мы устроили Нику в летний лагерь для маленьких под Курселем. Ей было там хорошо, она не скучала, подружилась с другими русскими девочками.

Смотрела я на этот островок в океане зарубежья и думала: как неизбежно все возвращается на круги своя. Все как прежде. Русские дети, русские воспитатели-миссионеры, временный летний лагерь, временная церковь, русский дух и Русью пахнет. Но надолго ли? Сколько еще времени он продержится, этот русский дух, в среде третьего поколения?

Только отправили дочь в Курсель, старый знакомый подрядчик позвал Сережу на ремонт квартир. Но не в Париже, а в Довиле. По французским меркам довольно далеко.

Невесело было жить одной, без Сережи, без Ники, без домашних обязанностей. Но зарабатывала я неплохо. Даже заложенные в ломбарде вещи удалось выкупить.

Работала всем на зависть быстро, двумя руками. Наловчилась держать в каждой руке по кисточке, чтобы не бегать вокруг пялец. Кругом удивлялись:

— Как это у тебя получается — двумя руками?

— Так я же левша!

Но даром мои трудовые подвиги не прошли. К концу месяца я была до печенок вымотана и отравлена. Сережа приехал из Довиля, привез хороший заработок и потребовал, чтобы я бросила эту каторгу. А тут и дочь вернулась из Курселя.

В сентябре немного побездельничала, потом меня разыскала Раиса Яковлевна. Жили они вдвоем с Вилей в маленькой квартире, начали потихоньку ковырять шляпы. Но заказов было чуть-чуть, да и клиентура не прежняя. У нас восстановились давние отношения, трогательные, почти родственные, но ни мне, ни Раисе Яковлевне заработка это не прибавляло.

Ноябрь принес смену декораций. Сережа потерял работу, и я снова отправилась красить шарфы. Господи, сколько это может продолжаться! Годы и годы прошли, а он так и не получил карточки с правом на работу. Так и устраивался нелегально на страх и совесть нанимателя.

Этой осенью Ника пошла в детский сад. С устройством ее тоже была история с географией.

Неподалеку от нашего дома, как раз напротив сквера Сен-Ломбер, в красивом здании, среди каштанов, открылся новый лицей. Нам подсказали, что при лицее открывается и детский сад. Бесплатный. И туда идет запись. Я решила попытать счастья.

В просторном кабинете меня приняла очень любезная дама.

— Да, конечно, мы примем вашего ребенка, тем более, вы живете в нашем квартале… Сколько лет вашей девочке? Скоро пять? Очень хорошо. Так я вас сразу и запишу. Ваш адрес, фамилия?

Называю адрес — записывает. Называю фамилию. Внезапно лицо собеседницы резко меняется, будто наизнанку вывернули, глаза наливаются холодом.

— Ах… Так вы не француженка?

Объясняю. Да, мы — русские, но наша дочь родилась во Франции, натурализована, все документы в порядке, и по закону она считается француженкой.

— Да, да, так и запишем. Девочка-француженка от иностранных родителей.

Простились мы холодно. Ясно было, что никакого извещения не последует. Но как только детский сад открылся, я отправилась туда еще раз для очистки совести. Приняла меня другая дама.

— Ваша фамилия?

Посмотрела списки, захлопнула книгу. Видно, была предупреждена.

— Знаете, мы отдали предпочтение другим детям, живущим в нашем квартале.

— Мы и живем в вашем квартале.

Замялась, зашарила по столу, спрятала глаза.

— И многодетным семьям. А у вас только один ребенок, не правда ли?

Крыть было нечем. Я повернулась и ушла.

Мы устроили Нику в другой, частный детский сад. Он был платный, находился не так близко от дома, не был таким роскошным, но здесь царили доброта и удивительное человеческое тепло. Мадам Дебоссю, она же заведующая, она же старшая воспитательница, полюбила нашу дочь и стала уделять ей много внимания.

Так мы и вошли в размеренную послевоенную жизнь, ни на что особенно не претендуя. Молчаливо переносили привычные трудности и радовались каждому благополучно завершенному дню. Но внезапно, будто порыв буйного ветра, к нам ворвалась потрясающая новость!

Эмигрантам, не запятнавшим себя сотрудничеством с немцами, Сталин разрешил вернуться в Россию, вернее, в Советский Союз.

Поначалу это только носилось в воздухе, были одни разговоры и слухи, но вскоре обернулось делом. В Париже возникла новая организация — Союз возвращенцев.

И взорвалось! Произошел еще более страшный раскол, чем в начале войны. Брат расходился с братом, отец с сыном, старые друзья переставали здороваться.

Сережа стал задумываться, ходил по квартире собранный, сосредоточенный. Думал. Однажды спросил:

— А не поехать ли нам в Россию?

Я ждала этого вопроса, но стало страшно. Уехать и остаться без родных, без тети Ляли, без бабушки, без Пети? На веки вечные разлучиться с Таткой? А друзья? Шершневы, Нина со Славиком, Настя?

— Страшно, Сережа, — честно призналась я, — может, не стоит так рисковать, может, хватит с тебя Сопротивления?

Я стала загибать пальцы, перечисляя, сколько раз миловала нас судьба. Что Сопротивление! А Казачий дом? Не случись скандала в Казачьем доме, не пересели нас Макаров в пристройку, не задури Костя Шибанов голову полицейским, нас бы арестовали.

А если бы мы не уехали с Жан-Жорес после маминой смерти? Нас бы давно не было в живых, ведь дом был почти стерт с лица земли. А когда за десять минут до арестов на Лурмель я погнала его к Даниле Ермолаевичу?

Чуждый всякой мистики, Сережа задумчиво отвечал:

— А, может, в этом и есть перст судьбы? Может, она сберегла нас для России?

— Что такое Россия сегодня? Что мы знаем о ней, что за люди ее населяют?

На этот вопрос у Сережи был точный ответ:

— Какие люди… чудачка, обыкновенные русские люди, такие же, как мы с тобой. Да пусть трижды социализм, люди-то остаются такими же, как их предки. Строй может смениться, но психология русского человека… Даже говорить не о чем.