А потом, еще не начались вступительные экзамены в училище, отец сказал Саньке:

— Пойдем, сынок, я тебе покажу чтой-то, — и положил руку на его костлявые плечи.

Рука у отца была тяжелая, сильная. Он был здоровый дядька — отец. Мог один, без помощи ломика, поставить забурившуюся вагонетку на рельсы. Когда шахтеры выезжали на маевку в Ясиноватский лес и, подвыпив, принимались дурачиться, с отцом никто не брался бороться один на один: наскакивали по двое, а то и по трое. Высок ростом, могуч в груди. У него были густые черные брови, широкий лоб; пиджак на плечах всегда натянут так, что казалось: вот-вот треснет и полезет по швам. У отца была густая шевелюра и густо-голубые глаза. Но от отца Саньке только и досталось, что глаза, шевелюра да рост: он пошел в мать — в узкую кость, и лицом не отличался от матери… Шли.

— Ты уже не маленький, Саня: семилетку закончил, рисовать научился масляными красками, — говорил отец хрипловатым, почему-то всегда простуженным голосом. — И ботинки, смотри: пятнадцать лет, а уже сорок второй размер обратал. Тебе пора и рассуждать, как взрослому. Я в твои годы, брат…

И Санька вдруг почувствовал: отец-то уже не молодой — на висках появилась пороша, белая, серебристая. Раньше Санька не замечал седины. А теперь… Саньке сделалось жаль отца: он толкнулся плечом в его грудь, как бы прижимаясь.

Подымались улочкой по косогору — шли к шахте. Отец говорил что-то настораживающее: рассказывал о горящем камне, который дед, а потом он, отец, лежа на боку глубоко под землей, киркой отбивали от пласта, для кого и куда шел черный камень; говорил о том, куда и для кого уголь идет из шахты теперь — после революции. Санька не слушал отца — думал о седине на его висках.

Он знал, что отец многое пережил: парнем ушел в Красную гвардию, воевал всю гражданскую, был на подпольной работе в Донбассе. Его мать — Санькина бабушка — жила в том же доме, где теперь жил Санька. Беляки искали отца, когда он работал в подполье, но не нашли; в этом же доме застрелили и бабушку за то, что она не сказала, где он прячется… В двадцатом году он женился; был в Москве, у Дзержинского, когда возвращался на Украину, заехал на родину — в деревню Мошковичи Калужской губернии, там женился на Санькиной матери. Отец работал в Чека и до двадцать четвертого года гонялся по донецким степям за уцелевшими бандами. Когда возвратился на шахту, в Донбасс приехала Санькина мать. Она была из бедной семьи — бесприданница. Мать только и привезла с собой, что Саньку да березку, выкопанную из родной земли. Эта березка и теперь росла под окном; она была ровесницей Саньке… Отец много работал: бывало, по двое суток не приходил домой ночевать. Не пошатнули его голодовка, смерть Вити. Теперь вот… когда жизнь наладилась — седина на висках…

Санька старался идти в ногу, так, чтоб отцу удобнее было нести руку на его худых плечах.

— Вот так, сынок, — сказал отец, когда они подошли к старому терриконику. — Жизнь, сынок, не останавливается. Надо помнить об этом. А забудешь… не успеешь опомниться — все ушло, а ты позади. Ты еще не служил в армии — не знаешь: в строю идти трудно, а отстанешь передохнуть — догонять втрое труднее. Вот что значит учиться — идти вровень с жизнью.

Он посмотрел на террикон, давно переставший дымиться, остывший, с лужайками зеленой муравушки, стелившейся по неровным откосам, предложил:

— Давай-ка взойдем на этот пупок: я покажу тебе чтой-то.

Шел 1936-й год. Третий урожай после голодовки был щедрый — матушка-земля не скупилась: в магазинах, на базаре все было дешево, всего было вдосталь. Окраинный городской поселок утопал в зелени.

На террикон отец подымался не останавливаясь, не давая передохнуть Саньке, остановился лишь наверху. Санька дышал тяжело; ноги с непривычки ослабли, взмок лоб.

У ног Саньки лежал город, в котором он вырос, нашел, приучил мечту; хорошо был виден, был огромен, красив.

— Видишь наш дом? — сказал отец.

Санька угадал бы его с самолета; в палисаднике светила белизной березка, на задворках сочно кучерявились старательно обработанные руками матери садик и огород.

— Знаешь, где дом Антона Карповича Борзенко?

— Там, — сказал Санька и показал в сторону стадиона. — Новый такой… четырехэтажный. И водопровод и ванная есть…

— Там его квартира теперь, — сказал отец. — Во-о-он возле нашего дома — огороды в стык — видишь?.. Где дед Борзенко живет?

Санька смотрел.

— А проулочек и улочку, по которым мы шли к шахте, видишь?

И проулочек и улочку Санька нашел бы через сто лет — впотьмах, на ощупь: он знал их не хуже своего двора.

— Теперь смотри на наш дом, — сказал отец. — Видел в конце огорода — дыра в заборе?.. Мать там сирень посадила.

— Знаю, — сказал Санька; в эту дырку он не раз пробирался к деду Борзенко за абрикосами.

— Мы с Антоном после гражданской вместе вернулись на шахту, — сказал отец. — Шахту только начали восстанавливать: во время гражданской ее затопило. Я был секретарем партячейки, Антон — председателем шахтного комитета… по профсоюзной… Да… На работу ходили вместе. Антон пролезет в дыру в заборе, посвистит у окна — и пошли: проулочком, улочкой — и контора. Когда шахту восстановили, партия послала нас на участок, мы работали на нем и до революции; меня в одну лаву, Антона в другую — обоих бригадирами навалоотбойщиков. На работу ходили по тем же проулочку и улочке. И возвращались этим путем. А потом Антон стал накладывать крюк. Во-о-он видишь?.. Музыкальную школу?.. Там был рабфак. Антон после работы бежал в рабфак, я один шел домой. Когда я был уже начальником смены, Антон изменил и этот свой маршрут: из шахты стал заворачивать не к тому дому, где сейчас музыкальная школа, а дальше — во-о-он туда… где индустриальный институт; в институте и тогда было заочное отделение… А я ходил теми же улочкой и проулочком… Когда я стал начальником участка, Антон стал инженером. Теперь Антон Карпович управляющий трестом и врубовую машину вместе с учеными создает, а я только вчера отнес документы в техникум, на заочное отделение. Вот и рассуди, сынок, — сказал отец, — кто из нас больше прошел за мирные годы…

— Тебе завидно, что ты не управляющий трестом? — сказал Санька.

— Это не то, сынок, — сказал отец. — Можно быть простым шахтером и быть человеком. А Антон Карпович еще и замечательный инженер. Он врубовку создает, понимаешь?

— К чему же ты меряешь расстояния? — сказал Санька.

— Учиться надо, сынок, — сказал отец. — Каждому человеку хочется сделать для людей — для народа что-то большое, хорошее. Без этого человек как без радости. Социализм, сынок, надо строить не только руками, но и головой, и не красками, а наукой. Чем выше человек подымется в науке, тем больше сделает для людей. А я вот… Я могу и комбайн сделать, а голова упирается в кровлю[1] образования не хватает. Человек должен жить так, чтоб у него не было кровли над головой. Тогда он сможет жить в полную силу, успеет за свою жизнь сделать все, что ему положено на земле. За это твой дед погиб, сынок: чтоб его дети могли учиться — жить для народа; за это я в революцию шел.

— Почему же ты не учился, как Борзенко? — сказал Санька.

— В том-то и дело, — сказал отец. — Надо было перво-наперво приводить в порядок то, что завоевали, — хозяйство народное… чтоб выжить. Дома у себя выжить. В стране. Кому же это было доверить, как не мне и Антону. Потом надо было строить тяжелую индустрию. Чтоб страна выжила и в «окружении»… Индустрия без угля, как человек без хлеба. Мы давали хлеб… А Борзенко… Надо было помогать Антону, пока он учился «без отрыва…» — подменять его в лавах. Нельзя же так, чтоб учились все в однораз. Я подменял. Время было такое. Потом ждал своей очереди… Теперь натер холку в забоях… Видел, как отбойным молотком уголь берут? В той лаве, куда я водил тебя?.. А когда в Ясиноватский лес ездили, видел, как комбайны хлеб убирают?.. Вот оно как, сынок: врубовка врубовкой, а можно сделать и комбайн. Идет он по лаве: на всю длину ее отбойные молотки, врубовки мечутся, — он сам грузит уголь на ленту, сам скачивает на штрек[2], сам крепит за собой; только один человек и управляет этим комбайном, и тот находится на штреке, в безопасном месте; уголь рекой идет, а рабочих раз, два и… обсчитался. Такие комбайны должны быть в лавах; таким должен быть социализм в шахтах, сынок. Надо сделать такой комбайн. Я было захорохорился… Не пускает меня кровля к такому комбайну, улочка и проулочек держат за полы. Надо учиться…