— Не повезло, сэр, — раздался голос за его спиной.

Мортон круто развернулся и понял, что выстрелил в одно из хитро установленных Майком зеркал.

Вдвоем они вышли из декорации.

Следующий час Мортон провел в полной изоляции в сферической камере, которая была устроена в комнате, примыкавшей к «Месту Майка». Сделанная из стали, она напоминала гигантский мяч для гольфа. Ее форма была тщательно разработана японскими изобретателями: они хотели напомнить своим покупателям — птицам самого высокого полета в мире бизнеса, — что в шаре восстанавливаются и физические, и духовные силы. Поначалу Мортон скептически относился к подобным обещаниям, но после первых же испытаний понял все преимущества шара.

Раздевшись догола в раздевалке, примыкающей к шару, он принял душ и все еще мокрый вошел в тамбур перед круглой дверцей. Закрыв за собой дверцу, он улегся на кровать, натянул на себя прикрепленные к ней ремни, надел шлем с наушниками и немедленно погрузился в полную тьму и тишину. Он почувствовал, как кровать мягко вздрагивает, погружаясь в бак с водой. Температура воды тщательно контролировалась, чтобы оставаться все время приятной, в нее добавили не менее дюжины разных солей для плавучести.

Подвешенный на ремнях, он дрейфовал где-то между забвением и вечностью. Постепенно мозг опустошался, пока не достиг той стадии, когда он ощутил, что неспособен ни на одну серьезную мысль. Потом так же постепенно он вновь начал думать. И пока он плавал, разные возможности стали намного яснее, и он примирился с мыслью, что к вещам, которые не должны происходить на самом деле, нужно относиться как к реальным. А потом снова принялся думать о Густаве Ромере.

Когда доктор Маркус Грубер, главный врач частной клиники, постучался и вошел в палату Дитера Фогеля, банкир опустил диктофон, даже не подумав скрыть раздражение. Покрывало кровати было завалено использованной бумагой для факса, а телевизионный экран в углу настроен на закрытый внутренний канал Бундесбанка. Рядом с медицинским оборудованием на каталке возле кровати стояли факс и многоканальный телефон.

— Я вижу, вы не отрываетесь от дел, герр Фогель.

Доктор Грубер был плотным мужчиной средних лет, хотя определить его возраст было трудно, поскольку все связанное с ним носило характер хорошо скрываемого секрета. Даже когда он говорил, ни одно слово не выделялось ударением.

— Единственное, чего вам не хватает, это вашей секретарши, — добавил он.

— Она приходит два раза в день, чтобы забрать пленки, — бодро произнес Фогель. — И, я надеюсь, вы пришли сообщить, когда я смогу уйти отсюда.

Доктор Грубер не обратил на завуалированную просьбу никакого внимания.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично. Отдых пошел мне на пользу. Но я уверен, приступ был вовсе не таким серьезным, как мы все полагали.

— Как сердечный приступ — да.

— Так когда же я выписываюсь? Здесь я нахожусь в некоторой изоляции, между тем многое из происходящего требует моего личного участия.

Фрау Зауэрман говорила, что никаких звонков по его личной электронной почте не поступало, это внушало беспокойство. Кранский обещал доложить к этому времени, хотя, может быть, он ждет, когда Фогель выйдет из больницы?

— Разумеется, скорее всего, так и есть, — пробормотал доктор Грубер и взглянул на монитор, следящий за сердцем, как бы предлагая подумать о другом. — Я вижу, газеты гадают о ваших следующих действиях на финансовых рынках.

Фогель сумел взять верный беззаботный тон:

— Вы слышали историю про безногого, который пытался учить других бегать? — спросил он — Бедняга знал теорию, но не мог применить ее на практике. Вот так и со средствами информации — одни разговоры и никаких фактов. Всезнайки на костылях.

— Всезнайки и костыли. Мне это нравится! — Доктор Грубер прислонился к стене и скрестил руки на груди. — Всезнайки и костыли. Мне это очень нравится.

— А вам нравится то, что вы видите на мониторе? — спросил Фогель, стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно.

Доктор Грубер позволил своим темным глазам остановиться на пациенте. Голос канцлера был настойчив: Скажите ему правду. Он решит, что нужно делать — для себя и для страны. Политический подход. Но подтекст совершенно ясен; стоит лишь прочесть финансовые странички газет, чтобы понять это. Валютная стабильность Германии — теперь, когда страна наконец выскочила из спада — осторожно подходит к тому, чтобы снова стать финансовой мощью не только Западной Европы, но и Восточной и даже за ее пределами. И очень многое будет зависеть от решений, принятых его нетерпеливым и важным пациентом. Лучшего времени и впрямь не найти.

— Что сказал вам американский кардиолог на самолете? — спросил доктор Грубер, подходя к постели пациента.

Фогель нахмурился.

— Кажется, он больше привык иметь дело с детьми. Вы же знаете этих американцев.

Грубер не стал ни подтверждать, ни отрицать, что знает.

— Он что-нибудь говорил вам относительно продолжительности вашей жизни?

Фогель нахмурился еще сильнее.

— Он сказал, что мне не о чем беспокоиться. А насчет продолжительности моей жизни… Нет, об этом ничего не говорил. Почему вы спрашиваете?

В каждом подобном случае настает момент, когда нужно произнести главную речь. И доктор Грубер всегда умел сделать так, чтобы одна и та же речь каждый раз казалась экспромтом.

— Все мы смертны, герр Фогель. Но некоторые из нас ближе к смерти, чем остальные. Обычно мы до самого последнего момента не знаем этого. А порой не знаем даже в последний момент. И, ничего не подозревая, умираем во сне. Те, кому повезет больше, умирают в страстных объятиях. Самым везучим дается предостережение. Вы, герр Фогель, один из самых везучих.

— К чему это вы клоните? — спросил Фогель с напускной дерзостью.

Доктор Грубер ответил ему улыбкой, ясно говорящей, что он не видит необходимости в таком вопросе.

— Вам нужно новое сердце, герр Фогель.

Главные слова произнесены, теперь режиссер призывает оратора к молчанию. Он наблюдал, как Фогель уходит в себя, глаза его мутнеют и теряют всякое выражение.

Фогель закрыл глаза и снова очутился в той комнате на Вильгельмштрассе в Восточном Берлине, в сером безликом здании, где располагался отдел внутренней безопасности Штази. Было уже далеко за полдень, когда его провели в кабинет шефа. Он был раздосадован тем, что его вызвали сюда, вынудив отменить встречу с поляками, и так прямо это и высказал. Шеф успокоил его, заверив, что дело не займет много времени — нужно только просмотреть один фильм. Служащий задернул занавески и включил видео.

Мгновение спустя, когда до него дошло, что́ он смотрит, он уже сидел, закрыв лицо ладонями, и что-то бормотал сквозь пальцы, пытаясь как-то оправдаться. Шеф наклонился к нему и, положив руку на плечо, заставил замолчать.

— Просто смотрите на экран, Фогель.

И он так и сделал, смотря кадр за кадром, где растущее беспокойство в глазах маленькой девочки превращалось в панический ужас, когда он выходил из-за камеры и сначала насиловал ее, а потом небрежно тянулся за подушкой и душил до смерти.

Когда фильм кончился, шеф торопливо и равнодушно пожал плечами.

— Как я понимаю, она была цыганкой. Болгарка. Еще были русские, чешки, хорватки, польки — да-да, даже русский ребенок. Бог знает, как вам удалось привезти ее из Москвы. У нас есть все видеозаписи. Можете просмотреть их, если хотите, но они почти одинаковые. Хотя, я уверен, вы и сами это знаете.

— Чего вы хотите?

— Давайте постараемся взглянуть на это более разумно. Мы вовсе не желаем только получать и ничего не давать вам взамен. Давайте рассматривать это как партнерство… — И шеф хищно улыбнулся.

По указке шефа он дистанцировался от официальной политики Министерства финансов, чтобы стать таким банкиром, которому доверяли бы и на западе, и в Москве. Многое из того, что он узнал, удивило его; обо всем он докладывал шефу. Взамен тот снабжал Фогеля детьми.