Эта церемония совсем была нежелательна Константину, но он все же согласился на нее, чтобы умиротворить сенат и народ своим присутствием на обряде жертвоприношения старым богам, давно уж запрещенном его указом и лишившемся его материальной поддержки.

— Им, наверное, будет интересно, — сказал он. — А где Лициниан? — Цезарь-подросток, которому было около тринадцати лет, обычно занимался уроками вместе с детьми Константина.

— Ему разрешили остаться в Риме, доминус, — по просьбе цезаря Криспа.

— Мы не будем мешать твоим урокам, Луп, — сказал Константин, — Мы сюда приехали, чтобы отдохнуть от города и обсудить кое-какие государственные дела.

Привязав лошадей к дереву так, чтобы они могли попастись на сочной траве, покрывающей склон холма, Константин с Дацием взобрались на его вершину, откуда он обозревал окрестности города во время последнего своего посещения этой очаровательной виллы, построенной Октавианом Августом в честь своей возлюбленной Ливии. Возможно ли, удивлялся Константин, чтобы минуло всего лишь четырнадцать лет с тех пор, как он спустился с этого самого холма, чтобы столкнуться с одним из самых волнующих моментов своей жизни — появлением в небе сияющего креста, которое почти все, особенно Максенций, из-за этого даже осмелившийся выйти из-под надежного укрытия римских стен, считали знаком Аполлона, сулящим победу?

— Да, долгая была дорога, — вторил его мыслям Даций, как очень часто случалось, когда они оставались наедине. — Однако вон как ты преуспел — стоишь на вершине мира, правишь большей его частью.

— Еще один человек — Александр Великий — правил миром пообширней моего.

— Так, значит, верно, что ты собираешься расширять территорию империи на восток?

— Надеюсь. Персидские цари династии Сасанидов то и дело совершают набеги на Армению и убивают христиан.

— И, я полагаю, епископы попросили тебя прийти к ним на помощь?

— Почему бы нет? Тиридат при жизни был моим другом. Хотя бы этим я обязан его народу.

— Еще тогда, когда ты впервые стоял передо мной в Никомедии, мне бы следовало заметить, что честолюбие уже наложило на тебя свое проклятье, — с легкой грустью проговорил Даций. — Неужели ты никогда не будешь удовлетворен?

— Не забывай, что ты здорово выиграл от этого честолюбия, — сухо напомнил Константин. — От центуриона до полководца — большой скачок.

— Некоторые допрыгнули до императора за меньшее время — Диоклетиан, например.

— И закончили жизнь, ухаживая за капустой.

— Осмелюсь предположить, что с нею он был счастливей, чем когда правил Римом, — заметил Даций. — Посмотри, что принесла тебе порфира августа: такое тяжкое бремя, что ты уже и улыбаться-то стал редко; ходят все вокруг тебя в страхе да дрожат от твоего гнева.

— Нет повода особо улыбаться.

— Если только его не поискать. Вон оглянись-ка на своих детей. Любой бы мог гордиться ими — и Криспом в том числе, хоть ты и здорово его обидел.

— Я объяснил ему, в чем дело, когда он приехал в Никомедию. И тебе я написал письмо.

— И все же раны, что отец наносит сыну, всегда заживают медленно.

— Уверен, что Крисп уже на меня не в обиде.

— Не знаю, — проговорил Даций. — Он был так сильно занят подготовкой к Виценналии, что я не смог поговорить с ним. Когда пришел твой приказ, смещающий его с поста правителя Галлии, он был больше обижен, нежели обозлен. Ведь Крисп тебя действительно боготворил, а всегда тяжело узнавать, что твой бог так же по-человечески слаб и склонен к ошибкам, как и прочие смертные. И с тех пор ты мало поручал ему важных дел — словно бы еще не доверял ему.

— Завтра я собираюсь загладить перед ним свою вину, — сказал Константин, — назначив его августом Запада. У него будет территория моего отца после отречения от престола Максимиана.

— Ты уже сообщил ему?

— Нет. И если проговоришься, завтра тут же снова станешь центурионом. Это будет сюрпризом — для всех.

— Будет, поверь мне!

— Когда Крисп как август из Рима будет править Западом, может, тогда Марцеллин и иже с ним перестанут докучать мне из-за новой моей столицы, Нового Рима.

— А как насчет Лициниана?

— Когда он достаточно подрастет, я сделаю его правителем какой-нибудь небольшой провинции — возможно, Армении или Августы Евфратены. Констанции, наверное, будет приятно, поскольку обе составляют часть территории, которой правил ее бывший муж.

— А императрице Фаусте ты говорил о своем плане насчет Криспа?

— Нет, не говорил. Но она знает, что я в будущем намерен разделить империю между моими сыновьями.

— При этом половина отойдет к одному — и это не ее сын.

— Ты что, против Криспа? — сердито набросился Константин на Дация. — Так-то ты верен мне?

— Я всегда, с самого начала, был верен тебе. Если ты до сих пор этого не понял, — значит, впустую прошла моя жизнь.

— Я знаю это, знаю. — Константин тут же почувствовал себя виноватым за то, что так редко говорил со старым товарищем. — С расширением моей империи на восток земли с избытком хватит для всех моих сыновей, и для Лициниана тоже. Поставив сейчас Криспа августом над западной половиной империи, я смогу ублажить тех, кому желательно удержать больше власти здесь, в Риме. И в то же время я оставлю здесь у власти доверенного мне человека, что позволит мне двинуть армию в Персию и снова прибрать к рукам этот регион.

— Не ожидай от других того же, что ты всегда требовал от самого себя, — предупредил Даций. — Мало кого из нас можно мерить такой меркой. Вспомни Бассиана и Лициния.

— Свой урок я усвоил. — К Константину снова вернулось его добродушие. — Отныне я буду доверять только своей семье — и, разумеется, тебе. — Он взглянул на солнце. — Пора возвращаться. Я обещал Фаусте появиться нынче вечером на праздничном представлении у сенатора Марцеллина, хотя никогда не смогу понять, что она находит в этих зрелищах.

Спускаясь с холма к привязанным лошадям, они не заметили прячущегося за кустами Лупа, который, очевидно, прислушивался к их разговору. И стоило только обоим всадникам скрыться из виду, как учитель во весь опор помчался по другой дороге в Рим, препоручив детей слугам на вилле и велев им доставить их в город.

Развлечение, подготовленное сенатором Марцеллином для своих гостей, было таким же пресным, как и все, на которых побывал Константин. Сначала двое гимнастов продемонстрировали чудеса силы и ловкости, которыми, похоже, они очень гордились, хотя в других местах ему доводилось видеть гораздо лучших. Затем поэт продекламировал длинную эпическую поэму, восхваляющую дела Константина и приписывающую, довольно подчеркнуто, его успехи покровительству римских богов, которые, по словам поэта, на протяжении всей блестящей истории Рима с особым вниманием следили за жизнью великой столицы.

К удивлению Константина, Фауста даже не стала дуться, когда он сказал ей, что покидает их празднество, и не возражала против его ухода. Она казалась менее веселой, чем обычно, даже несколько рассеянной, но когда он поинтересовался, в чем дело, она поспешила его заверить, что все в порядке. Оставив ее и Криспа руководить весельем с высоты двух сдвоенных тронов, воздвигнутых сенатором Марцеллином для царских гостей его дома, Константин пробрался к своему портшезу, сопровождаемый лишь полудюжиной охранников, двое из которых находились при нем неотступно, оставляя его одного только в личных покоях дворца.

Когда его несли ко дворцу, ночная жизнь Рима была в полном разгаре. Улицы оказались забиты повозками с продовольствием и товарами для лавок, хотя существовал запрет на пользование телегами, кроме военных колесниц, днем, когда на улицах толпился народ. Во времена Максенция ночью по улицам шастали банды головорезов знатного происхождения, и порядочным гражданам появляться на них было небезопасно. Но Константин положил этому конец, осветив их ярко пылающими факелами и приказав солдатам в полном вооружении патрулировать улицы парами с наступления сумерек и до рассвета.