— Обыскать помещение, — приказал он солдатам. — Вынести скамейки и сжечь их на площади, а с ними — и всю остальную мебель и украшения, которые попадутся вам под руку. Декурион Павлос, — продолжал он отдавать распоряжения, — взять наряд и обыскать подвал. Все, что можно уничтожить, вынести наружу.

Глаза декуриона загорелись при мысли о возможной добыче, которую можно было бы спрятать под одеждой или в незаметном местечке, чтобы потом вернуться и забрать с собой. Когда Павлос заспешил к двери, ведущей в нижнее помещение, Константин, понизив голос, быстро заговорил со священником:

— Здесь вам лучше не оставаться. Император может приказать сжечь вашу церковь, и вы сгорите в ней, как в погребальном огне. Уходите через черный ход. Я не отвечаю за то, что может случиться, если вы появитесь на площади.

— Да благословит тебя Бог, трибун Константин, — священник повернулся к двери за алтарем. — Ты достойный сын своего отца.

Священник скрылся через другую дверь, а Константин, прошагав военным шагом по проходу между рядами, вышел наружу через центральный вход, высоко держа в руке свиток со Священным Писанием. За ним гуськом тянулись его солдаты, таща на себе скамейки, столы и прочие предметы из дерева, которые они сваливали в разведенный на площади костер. Только Константин прошагал мимо костра и вверх по ступеням к трону Диоклетиана.

— Христианская Библия, доминус, — доложил он. — Изъята согласно твоему приказу.

— А изображения? — спросил Галерий. — Где они?

— Изображений не было, — ответил Константин. — Во время похода в Египет я побывал в местечке, откуда был родом этот человек, которого звали Христос. Там я узнал, что ни христиане, ни иудеи не разрешают в своих церквах поклоняться никаким сотворенным изображениям или идолам.

Напоминание о его собственных бедствиях вскоре после события, упомянутого Константином, заставило Галерия побагроветь от злости.

— Тогда сожги это здание, — рявкнул он. — Уничтожь всякий след этой проклятой веры.

— Рядом с церковью, доминус, много деревянных строений, — обратился Константин к Диоклетиану с серьезным предупреждением в голосе, — Сгорит церковь — сильно пострадает и весь город.

— Чушь! — воскликнул Галерий. — Вон здесь сколько народу. Мы остановим огонь.

— А ну как бросится эта толпа спасаться от пламени? — Константин все еще обращался к Диоклетиану. — Кто ее остановит?

— Константин прав, Галерий, — проговорил Диоклетиан. — Сейчас поджигать церковь было бы слишком опасно. Сожги их нечестивые писания в костре, Константин, и позаботься, чтобы из здания вынесли и уничтожили все, что связано с их сектой.

Костер, поглотивший свитки и мебель христианской церкви в Никомедии, ознаменовал начало общего наступления на христианство, и вскоре волна всесожжения прокатилась от одного края империи до другого. В тот же самый день по городу распространилась весть о том, что императрицу Приску и госпожу Валерию заставили отречься от своей веры, затем пришла другая — о том, что опубликован второй эдикт с требованием повсеместного уничтожения христианских церквей. Вдобавок христиане лишились всех наград и званий, а тех из них, кто не желал отречься и публично присягнуть на веру прежним богам, должно было подвергнуть пыткам. Судам вменялось в обязанность безоговорочно принимать к рассмотрению любую жалобу против них — с гарантией изъятия их собственности, едва лишь найдется хоть малейший предлог. Впредь христианам запрещалось обращаться в суды по любым вопросам нарушения закона, будь то супружеская измена или воровство, что давало их мучителям полную безнаказанность. И, наконец, у них отнимались все свободы, которыми обычно пользовались граждане Римской империи, включая избирательное право, гарантированное законом всем ее гражданам.

Перед гвардейцами, служащими под началом Константина, поставили задачу расклеить копии декрета на дверях всех общественных зданий и в других заметных местах по всему городу. Он еще и наполовину не справился с этим делом, когда к нему подошли двое солдат, таща за ворот мантии престарелого человека со спутанными и окровавленными седыми волосами. Над одной из щек уже взбухала темная опухоль, молчаливо свидетельствующая о грубом с ним обращении этих двух, которые толкнули его теперь с такой силой, что он свалился к ногам Константина.

— Этого человека мы схватили, когда он сорвал копию указа, только что наклеенную нами, командир, — доложил один из солдат.

— И он разорвал ее на куски, — добавил другой.

Константин наклонился и поднял пожилого человека на ноги.

— Как тебя зовут? — мягко спросил он.

— Аммиан, благородный трибун, — Человек не выказывал никаких признаков страха, хотя и нетвердо держался на ногах.

— Христианин?

При этом слове Аммиан стал распрямляться — и вот уже стоял гордо и прямо.

— Я старейшина в церкви в Никомедии.

— Почему сорвали императорский декрет?

— Потому что цезарь Галерий убедил императора обнародовать эти указы, чтобы везде присвоить себе собственность христиан. Он даже устроил второй поджог во дворце — чтобы потом обвинить нас.

Константин слышал об этом уже не впервые. Что ж, Галерий вполне мог прибегнуть к такой хитрости. На востоке империи ни для кого не являлось секретом, что благодаря преследованиям христиан в подведомственных ему землях он сколотил себе крупное состояние в изъятых у них деньгах и имуществе. Но Галерий не находился под судом; а долг Константина состоял только в том, чтобы закончить расклейку императорского указа и передать Аммиана в руки соответствующих законных властей — и не более того.

— Доставьте его к судье. Пусть ему предъявят соответствующее обвинение. А в ожидании суда посидит немного в тюрьме.

Солдаты увели старика. Он то и дело спотыкался, но при этом ему удавалось сохранять гордую осанку.

Большая часть дня ушла на то, чтобы закончить расклейку императорского указа по всему городу; и когда, ближе к вечеру, Константин во главе отряда уже подходил к площади перед дворцом, предвкушая удовольствие, которое получит от ванной и бокала вина, он услышал впереди крики и увидел, что все улицы, ведущие к площади, забиты толпами людей.

— Что происходит? — крикнул он человеку, взобравшемуся на балкон второго этажа, откуда ему видна была площадь.

— Христианина собираются казнить, командир.

— Какого еще христианина?

— Аммиан его зовут. Он утром декрет сорвал со стены. Говорят, на суде он обвинил цезаря Галерия — мол, цезарь арестовывает христиан, а добро-то их себе присваивает.

— Хоть правду сказал, — заметил кто-то, и из толпы послышался смех. — Скоро Галерий станет первым богатеем на Востоке — если ему хватит на это христиан.

— Декурион, — обратился Константин к своему помощнику по наряду, — возьми четырех человек и проложи мне древками копий дорогу на площадь.

Солдаты тут же бросились исполнять приказ, не обращая внимания на крики и ругань оттесняемых людей, которым, если они слишком медлили, приходилось получать синяки или удары по голове. Вскоре образовался проход, и Константин добрался до края площади. В небольшом отдалении он увидел Дация, стоящего во главе наряда гвардейцев, и подошел к нему.

— Что тут происходит? — спросил он. — Сегодня утром я приказал отвести к судье одного человека, а теперь мне говорят, что его собираются казнить.

— В наше время суд над христианами — дело скорое. Вон там, перед церковью, видишь?

Еще не убрали угли кострища, поглотившего накануне лавки и прочие принадлежности церкви, а уж снова складывали в кучу дерево вокруг установленного там столба. Шагах в десяти от него, на краю открытого пространства, на своем переносном троне сидел Галерий, а рядом с ним двое дюжих солдат держали Аммиана.

По приказу Галерия избитого арестанта частью провели, частью проволокли по мощенной булыжником площади на небольшой пригорок, где стояла церковь. Там его быстро привязали к столбу, а ноги обложили сухим хворостом. Тишина опустилась над площадью — люди ждали следующего акта разыгрываемой перед ними драмы, но Галерий не желал подгонять ее действие. Поднявшись на ноги, он обратился к народу: