— Тогда пусть Галерий не ведает о том, что знаешь ты. Мародеры это были или нет, а его солдаты все-таки бежали.

— Кроме тебя.

Тиридат расхохотался:

— А как же я мог — когда у меня за спиной была река?

Вскоре ежедневно стали поступать донесения о ходе персидской кампании. По мере продвижения Галерия в глубь Армении народ сплачивался вокруг своего любимого монарха, а впереди, за линиями баталий, небольшие отряды всадников из скифских степей, многие — выходцы из племени, возглавляемого Мамго, о котором говорил Тиридат, нападали на линии снабжения персов, отрезали небольшие вражеские группы везде, где они могли это сделать, и безжалостно их уничтожали.

Закаленные иллирийские ветераны, снятые Галерием с дунайских укрепленных пунктов, совместно с крупным вспомогательным подразделением готских конников отличались гораздо большей дисциплинированностью и надежностью, чем те многолюдные и необученные ополчения, брошенные им против персов в предыдущем походе. Когда наконец римская армия из Армении повернула на юг, в плодородный бассейн Тигра и Евфрата, она шла, сметая все на своем пути. И вот наступил кульминационный момент кампании: во время стремительной полночной атаки захваченный врасплох и легко раненный персидский монарх вынужден был бежать под защиту пустыни, куда осторожный Галерий последовать за ним не решился. Однако добычи и славы хватало на всех: захватили все Добро Нарсеха, включая его жен, сестер и детей. Этот ошеломительный победный удар в целом сломил сопротивление врага.

Когда восточная граница наконец-то стала безопасной и протянулась почти до пределов, установленных еще когда-то ненадолго Александром Великим, только тогда Диоклетиан вернулся из Антиохии в Никомедию. И то ненадолго, прежде чем поехать в Рим, чтобы отпраздновать это высокое достижение в истории империи церемонией, известной под названием «триумф».

Достижение действительно значительное. На западе Констанций почти закончил подавление мятежников, поддержавших выскочку Караузия и его помощника Аллекта, вернув империи плодородную и важную во многих отношениях провинцию — Британию. И на севере Констанций принес мир на рейнскую границу, разбив многие непокорные племена и расселив их в Галлии в таких местах, где они больше не смогли бы объединяться в достаточно мощные для безопасности Рима силы.

Решительные действия Максимиана и Максенция давно уже положили конец восстанию в Африке. А с приближением вслед за великой победой над персами Виценналии[42] — двадцатой годовщины правления Диоклетиана — просто сами боги велели отпраздновать оба события в древнем городе Риме, всегда остающемся символическим центром империи, даже несмотря на то, что Максимиан выбрал своей столицей Медиолан.

Как только по прибытии в Никомедию Константин смог получить увольнительную, он отправился в Дрепанум, чтобы проведать мать в ее скромном домишке. Едва Константин спешился, Елена подбежала, чтобы обнять сына. Она долго не выпускала его из своих объятий, затем слегка отстранила, держа руки у него на плечах и вглядываясь в лицо Константина глазами, сияющими от гордости и восторга.

— А ты изменился, — сказала она.

— Я стал почти на два года старше — с тех пор как ты видела меня в последний раз, — напомнил ей Константин. — Но все еще трибун и, — добавил он с легким налетом горечи, — все еще лакей императора.

— Ты изменился в более глубоком смысле: стал мужчиной и еще сильнее походишь на отца.

— А ты, мать, не изменилась, разве что помолодела.

— Бабка молодеет, когда нянчится с малым ребенком. Заходи-ка в дом и посмотри на своего сына.

Младенец спал. Константину почему-то представлялось, что ребенок будет миниатюрной копией своей матери, но вместо этого он увидел крепыша, поразительно похожего на него самого и его собственного отца. Если Минервина и дала Криспу что-то помимо жизни, — тем самым лишившись собственной, — так это волосы, светлые, как и у нее.

— Он как две капли похож на тебя в этом же возрасте, — с нескрываемой радостью говорила Елена. — Дай Бог, чтобы он вырос и стал таким же прекрасным человеком, как ты.

— Дай Бог, — повторил он. — Мама, ты ведь еще не стала христианкой, а?

— Нет еще. Но это добрые и безвредные люди, и многое в их учении мне по душе. А почему ты спрашиваешь?

— Императору они не нравятся. Наверное, потому, что императрица Приска и госпожа Валерия приняли их веру. Галерий уже очищает свою армию от христиан, и я слышал, Максимиан тоже. Конечно, и Диоклетиан последует их примеру.

— Минервина была христианкой. Ее крестили прямо перед смертью, и я уверена, что это дало ей силу умереть спокойно.

Константин вспомнил чан, или купель, в комнатушке рядом с залом собраний в развалинах церкви в Зуре-Европосе и объяснение Иосиона, как ею пользуются. С тех самых пор, как он разговаривал с Евсевием в передней христианской церкви в Антиохии, Константин решительно изгонял из головы все мысли о вере, строившейся вокруг фигуры человека по имени Христос. Не допустил он их и теперь, после того как предупредил свою мать, а повернулся, чтобы прикоснуться к крохотной ручонке спящего в колыбели малыша. Махонькие пальчики обхватили его собственные удивительно крепкой хваткой, и вид этой беззащитной крохи, демонстрирующей ему свою уверенность в отцовской защите и заботе, наполнил сердце Константина теплом, заставив почувствовать, что он наконец дома.

— Отец твой пишет, когда ему удается, — сказала Елена, направляясь к мягкой кушетке и низкому столику, который накрыл старый слуга, бывший у них еще в Наиссе. Легкий ужин состоял из мяса, хлеба, фруктов и вина в серебряных кубках с выбитым на них финикийским символом звезды — это был подарок Константина, купленный им в Антиохии и посланный оттуда матери.

— Все ли с ним хорошо?

— Кампания в Британии закончилась. Осталось несколько мятежных городов, но его помощники справятся. Из Эборака, где Констанций устроил свой штаб в Британии, он уехал и вернулся в Галлию, в Треверы.

— Блестящая была кампания. Я читал о ней в донесениях императору.

— А знаешь, ведь у тебя три брата по отцу: Константин, Аннибалиан и Констанций.

— Что удаляет незаконнорожденного дальше от пурпурного плаща.

— Не смей произносить это слово! — резко вскричала мать. — Твое рождение так же законно, как и их.

— Прости, мама. — Константин коснулся руки этой прекрасной полной достоинства женщины, которая хоть и была когда-то дочерью хозяина гостиницы, однако никог да не переставала гордиться тем, что в жены себе ее выбрал цезарь. — Последнее время я что-то не в духе.

— Что-нибудь неладно при дворе?

— Нет. Император доверяет и благоволит мне, но иногда я думаю, уж не сплоховал ли я, сделав свой выбор в Антиохии. Царь Тиридат предлагал мне командовать вооруженными силами.

— А ты отказался? И это тебя беспокоит?

— Похоже, что так.

— Почему же тогда ты это сделал?

— Потому что мои сильные родители наделили меня честолюбием, — сказал он с вызовом. — Потому что я тщеславен. Потому что, быть может, есть сотня других причин. Кто их знает?

— Уж не потому ли, что ты стремишься к более высокому положению?

— А как ты узнала?

— Женщина, кормящая ребенка, по тому, как младенец требует ее грудь, знает, что он будет за человек, рожден ли он, чтобы командовать. Я никогда не сомневалась, что ты когда-нибудь займешь высокое положение.

— Такое же высокое, как цезарь? Как отец?

— Или как август — им скоро станет твой отец. Неужели в душе ты в этом сомневаешься?

— Нет, не думаю, — признался он.

— Диоклетиан поклялся, что будет править не более двадцати лет. Скоро он отпразднует свою Виценналию. Но в Риме император никогда не видел для себя никакой пользы, поэтому, очевидно, он отправится туда, чтобы поговорить с Максимианом и заставить его тоже отречься. Тогда твой отец станет августом Запада, а, возможно, ты — его цезарем.