— Феогнид отправился в ссылку, защищая право каждого человека сомневаться во всем.

— Будь я греком, я бы, может, поступил так же, — допустил Хосий. — Но именно сейчас я благодарен судьбе за то, что я испанец, и доволен всем как оно есть.

— Передай от меня привет императрице Феодоре и ее детям. И попроси ее простить меня за то, что так нескладно получилось с браком ее дочерей.

— Она понимает, август, что ты действовал на благо империи, что на то Божья воля, — заверил его Хосий, но Константин покачал головой.

— Иногда я сам не знаю, чьей воле я подчиняюсь — Божьей или своей собственной, — признался он. — Здесь в Вифинии я провел одни из самых счастливых дней своей жизни: по утрам мы с соучениками занимались бегом, днем скакали верхом по окрестностям и боролись между собой; но теперь что-то мало нахожу я удовольствий. Как-то раз Даций процитировал мне вопрос, заданный Спасителем: «Какая будет польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет?»

Он поднял глаза на смуглого епископа, в волосах которого, черных как вороново крыло, начинала пробиваться седина — как и в волосах Константина, хотя ему было едва за пятьдесят.

— Я приобрел мир, Хосий, но порой меня беспокоит мысль: а не потерял ли я свою душу.

— Ни один человек, сделавший так много для Божьей Церкви, не мог бы потерять свою душу, — возразил Хосий. — Продолжай идти тем же путем, и в один прекрасный день ты снова увидишь Господа — как тогда, перед битвой за Рим, когда он явился тебе с лабарумом.

— Все бы отдал, что у меня есть, лишь бы только верить в это, — молвил Константин, и теперь уже он не казался могущественнейшим в мире человеком — он был лишь просителем. — Молись Богу, чтобы это случилось, пока я еще жив.

Вскоре после Никейского Собора из Келесирии: Иерусалима вернулась императрица Елена. Несмотря на свой возраст, она хорошо перенесла путешествие. Да и было откуда ей черпать и силы, и бодрость духа: ведь она, похоже, нашла подлинное место гробницы, в которую положили тело Иисуса из Назарета, снятое с креста. На деньги, присланные Константином, она уже начала осуществлять планы строительства на этом месте великолепной святыни, которой предстояло носить имя Церковь Воскресения Христова. Но, несмотря на счастье Елены по поводу ее поездки в Иерусалим, во дворце, где обитали три волевые женщины с разными характерами и амбициями, долго не мог сохраняться мир и покой.

Констанция перебралась во дворец после казни супруга своего Лициния. С приездом из Рима Фаусты, а теперь и возвращением из Иерусалима Елены в этом горшке появилось два совершенно несхожих ингредиента, и очень скоро он забурлил. Ссоры происходили чуть ли не ежедневно, обычно Елена с Констанцией объединялись против Фаусты. Добавился еще один компонент, когда вернувшийся из инспекционной поездки по Востоку Крисп влюбился в юную Елену, старшую дочь Констанции и покойного августа Лициния, и попросил отца одобрить их брак.

Елена нравилась Константину, и он дал свое согласие. Но Фауста, естественно, увидела в браке Криспа и Елены союз между двумя линиями императорской династии, который мог только привести к сокращению доли наследства, остающейся ее собственным трем сыновьям. И, будучи дочерью одного интригана и сестрой другого, она стала вынашивать планы содействия интересам своего отпрыска за чужой счет.

Удивительным было то, что при таком множестве летучих ингредиентов забурливший горшок почти целый год не доходил до полного кипения. В течение этого времени одна интрига громоздилась на встречную и постепенно возникла возвышающаяся конструкция, которая, опрокинувшись, наверняка бы привела к кризису. Впрочем, наступление трагической развязки не мог предвидеть никто из участников этих событий — кроме, пожалуй, одного.

В качестве свадебного подарка Константин отправил Криспа с Еленой в Рим, где молодому цезарю надлежало следить за приготовлениями к празднованию Виценналии — двадцатого года со времени провозглашения Константина августом народами Британии и Галлии. Он никому не проговорился о своем решении принять предложение Адриана и во время Виценналии провозгласить Криспа августом, правителем западной половины империи, предпочитая сделать это заявление в самом Риме.

Константин намеревался отправиться в Рим примерно через месяц после отъезда Криспа, но не смог. Внезапно в Скифию и Мезию вторглись сарматы, полудикий народ, живший севернее того места, где в Понт Эвксинский впадала река Дунай. Быстро собрав армию, он было приготовился выступить на север и покарать мятежников, но Фауста вовсе не намеревалась терпеливо дожидаться его возвращения из Никомедии. За ночь перед выступлением армии она спросила его:

— Сколько же теперь из-за этих сарматов придется ждать твоего праздника?

— Возможно, несколько месяцев. Загоню их назад за Дунай — пусть это будет примером для готов.

— Почему бы их не уничтожить? Я слышала, это всего лишь варвары и железного оружия у них совсем мало.

— Но варварам хватает соображения, чтобы компенсировать этот недостаток изготовлением чешуйчатых доспехов из тонких срезов с конских копыт, которые они нашивают на толстые рубахи. Такой наряд может защищать от стрел и копий почти с тем же успехом, как и металлический панцирь. А такой народ может представлять собой ценность для империи.

— Ну и как же тогда ты приберешь их к рукам?

— Так же, надеюсь, как я прибрал к рукам Бонара с его пиктами, — убедив их, что они больше выиграют от союза с Римом, чем от борьбы с ним. — Он посмотрел на нее изучающим взглядом, зная по долгому Опыту, что если она интересуется обычно не занимающей ее темой, то за этим скрывается какая-то цель. — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я подумала: уж коли ты уедешь на несколько месяцев, то я могла бы поехать в Рим и подготовить дворец к Виценналии, Тебе придется устроить там большой прием, давать обеды. Я могу заняться всеми необходимыми приготовлениями.

— Никомедия тебе все еще не по нраву, не так ли?

— Я родилась в Италии и жила там до тех пор, пока отец не увез меня в Арелат, чтобы выдать за тебя замуж. Нельзя было от меня ожидать, что я так же полюблю и другую половину «римского мира» — если только твой Новый Рим не будет великолепнее старого.

— Новый Рим! Где ты это слышала?

Фауста хитро улыбнулась:

— Даже в Риме знают, что ты хочешь построить новую столицу на месте Византия.

— Как ты об этом узнала?

— Лупу часто пишут друзья из Рима, мне тоже.

Константин не обращал особого внимания на учителя с тех пор, как тот прибыл с Фаустой в Никомедию. Со своими обязанностями он справлялся хорошо, обучая детей математике, философии, латинскому и греческому языкам — последний имел особо важное значение для будущих правителей империи, мечтающей об экспансии на Восток.

Раз-другой он ощутил острый укол негодования, когда слышал, как Луп и Фауста оживленно болтают о театре, играх и общественных делах в Риме, о чем он, по собственному признанию, знал мало и заботился еще меньше. Однако, с другой стороны, он понимал, что присутствие в доме постороннего человека, в сущности, способствовало домашней гармонии, ибо, находя кого-то, с кем можно было бы поговорить на общие темы, Фауста меньше жаловалась на Констанцию и его мать или причитала по поводу того, что она живет здесь, среди варваров, отрезанная от цивилизованного мира.

Надо бы к Лупу быть повнимательней, решил Константин. Ведь если учитель получает письма из Рима о происходящих там событиях, то, несомненно, в ответ сообщает о том, каковы дела здесь, на Востоке. А в Риме многих бы возмутило основание новой столицы, даже несмотря на то, что им дадут собственного августа для управления западной частью империи.

— А друзья сообщают Лупу о том, как они относятся к моей идее о Новом Риме?

— Ты вряд ли мог бы ожидать, что они будут этому очень рады. Или тому, что твой сын женат на дочери Лициния.